Российское гуманистическое общество

3. Вера, человечность и гуманизм

Гуманистический анализ религии включает в себя не только рациональность и научную объективность, но и определенные моральные установки или, проще говоря, человечность. Она необходима хотя бы потому, что когда мы говорим о религии, важно помнить, что она для верующих тесно ассоциируется с их совестью, мировоззрением, с самим их существом. Поэтому всякая критика религии так или иначе в большей или меньшей степени воспринимается ими как критика человека, его оскорбление или унижение.

Критика религии легальна постольку, поскольку она не противоречит общепринятым нормам или, скажем, Всеобщей декларации прав человека или Конституции Российской Федерации и соответствующим законодательным актам. Но помимо юридического аспекта существует и моральный.

Лично я обыкновенно испытываю большие затруднения, когда речь заходит о критическом исследовании религии и изложении того, что на мой взгляд свидетельствует о ее несостоятельности и о недостатках религиозной веры. Эти затруднения морального характера состоят в том, что я осознаю тот факт, что все мои критические и скептически суждения и аргументы против религии превращаются из абстрактных рассуждений, информации, ее воспроизводства и трансляции в убеждение, точнее в переубеждение или ее попытку в отношении верующего. А это в определенном смысле уже полулегальное, точнее «полуморальное» предприятие, поскольку я не уверен, будут ли мои слова оскорбительны для чувств и совести верующих или нет. В действительности я мало чем могу здесь помочь себе и читателю.

К тому же читатели — весьма разные люди. Одни будут воспринимать мою тревогу как неуместное сюсюкание, другие — как утонченный способ усыпить их бдительность, чистоту веры и контрабандным путем проникнуть в святая святых внутреннего мира человека, третьи, напротив, будут готовы подбодрить меня, полагая, что их вера, пройдя через «горнило сомнений и испытаний» станет еще крепче и чище.

Тем не менее, попытка объясниться представляется мне необходимой и важной. В сущности, она вызвана стремлением не к простой трансляции, а к человеческому общению. У общения имеется [269] невероятное множество сторон. Одна из наиболее важных и наименее осознаваемых связана с безопасностью.

Когда на одном из своих семинаров со студентами я признался, что иногда боюсь что-либо сказать им, они, судя по выражению их лиц оказались в недоумении. Тогда я несколько переформулировал свою мысль: иногда я ловлю себя на том, что когда с доступной мне искренностью хочу поделиться с вами какой-нибудь своей идеей или соображением, то я испытываю почти страх. Я не стал объяснять, почему меня посещает это чувство, а предложил студентам высказать свои предположения относительно этого. Совершенно неожиданным для меня был ответ одной из студенток. Суть его состояла примерно в следующем: когда вы делитесь с нами какой-то своей мыслью, то вы как бы открываете душу, раскрываетесь и тем самым делаете себя незащищенным, ослабляете свою безопасность. Кроме того, вы не знаете, чем для вас может все это обернуться, когда ваша мысль будет нам известна. С этого момента уж ее-то вы во всяком случае не можете проконтролировать. Неожиданным это объяснение было для меня потому, что предлагая студентам высказаться, я думал о противоположном: о возможности нанесения вреда им посредством «оглашения» той или иной своей мысли, т.е. о нанесении ущерба их мировоззрению, их чувствам, их свободе, наконец.

Если бы речь шла о заведомо аморальной или преступной идее, все было бы гораздо проще, и здесь особых проблем нет. Все мы, в принципе, знаем, что их озвучивание безнравственно или противозаконно. Но я имел в виду практически любую идею или мысль, ее возможный и непредсказуемый, в том числе и негативный эффект в отношении внутреннего мира человека и косвенно — в отношении его здоровья и благополучия. В этом смысле любая вербальная коммуникация — это своего рода интервенция в самые глубины человеческого существа. И у нас нет никакого заведомого знания «как слово наше отзовется « в душе слушающего нас человека. Формально одинаково справедливы два противоположных по смыслу утверждения: «в споре рождается истина», «в споре истина умирает».

Как соблюсти здесь принцип равноправия и максимальной взаимной безопасности? (Ведь ответ студентки был верным, она высветила один из полюсов возможной угрозы безопасности человека в процессе коммуникации. Общение угрожает обеим его сторонам, хотя и по разным основаниям).

Возможно, я преувеличиваю или даже драматизирую суггестивный эффект общения. Но иногда его учет обязателен. В частности, [270] он необходим тогда, когда речь идет о религии, верующем, его чувствах и его совести.

Человек дороже всякой идеи и всякого мировоззрения. Этот гуманистический императив — своего рода коррелят медицинского принципа «не навреди».

Легко представить себе ситуацию, когда посредством логики, научных данных, «железных» аргументов и «неотразимой», особенно щадящей и «искренней» психологии мы можем убедить верующего (или просто убежденного в чем-то) в том, что его вера (или убеждение, представление) — иллюзия, что она не обладает подлинной ценностью, и, по сути, приносит ему только вред. Но, строго говоря, будем ли мы уверены в том, что в результате такого переубеждения наступит не кризис веры и отказ от нее, а кризис личности, утеря ею правильных ориентиров, образа мысли и стиля жизни? Не принесет ли внутренняя трансформация беды? Даже сомнение для одних — это способ обретения свободы, динамизма, новых возможностей, открытости, истины и широты взгляда на мир, для других — «червь», подтачивающий душу и самые глубокие основы жизни. Странно, но буквально никто, ни ученый, ни проповедник, ни политический деятель, ни поэт, ни шоумен не имеют никакого заведомого «морального мандата», морального права проникать в наше мировоззрение, и тем более гарантировать не нанесение ему какого-либо ущерба.

Кто и как может гарантировать нам, что любой, даже самый критичный, осмотрительный, рациональный и общеморальный дискурс, или текст, или просто сообщение наряду с трансляцией общепринятых норм и ценностей вместе с заключенными в них аргументами и неизвращенными формами всеобщего логического мышления, не заключают в себе некоторой доли внушения? Внушение — антиценность, одна из форм проявления античеловечности. Когда оно не используется как средство коррекции поведения или лечения душевнобольных (единственно возможная форма позитивного использования внушения), то тогда оно означает такое воздействие на личность, которое приводит либо к возникновению у человека определенного состояния или чувства, или отношения помимо и вопреки его свободы (воли) и сознания, либо к совершению человеком поступка, непосредственно не следующего или противоречащего принятым или выработанным им нормам, ценностям и принципам деятельности. [271]

Даже если мы уверены в том, что верующий — это не свободомыслящий, а в лучшем случае свободоверующий[1], то и это допущение не дает нам права считать себя гуманнее и полагать, что рациональность, критичность, объективность, здравый смысл и другие общечеловеческие и гуманистические ценности дают нам право вмешиваться во внутренний мир личности. Неотъемлемым правом личности является не только перемена убеждений, либо их ревизия, но и их неприкосновенность. Это право проистекает отнюдь не из прерогатив логических, или моральных, или психологических реальностей ее внутреннего мира. Это право экзистенциально, поскольку связано со способом выживания Я, с формами его жизнепроявления и существования. Если религиозный человек может сказать, что смерть — это момент «абсолютной богооставленности» (Н. Бердяев), то как мы можем характеризовать момент, когда нас оставляет наше мировоззрение или убеждения, составляющие, так сказать, кожу или плоть нашего дорогого, глубинного, потаенного Я? Ведь утрата даже одного кирпичика из этой крепости может принести особого рода дискомфорт душе, которая обыкновенно не выносит сквозняков и незащищенности.

Суждения эти могут показаться далекими от повседневной действительности, преувеличениями каких-то реальных, но не имеющих в жизни сколько-нибудь существенного значения, моментов или сторон бытия человека. Особенно в условиях, когда российские средства массовой информации предпринимают невообразимые усилия превратить внутренний мир человека в настоящую помойную информационную яму. Но именно поэтому и нужно говорить о гуманистических нормах общения, учитывая к тому же времена трудно предсказуемых изменений общества в России.

Мне приходилось и приходится наблюдать подчас драматические процессы ломки и... восстановления личностью мировоззрения, уже совсем было разрушенного и замененного на новое. Причин этого попятного движения множество: неудовлетворенные ожидания, непредвиденные последствия объективной логики тех изменений, которые на уровне идеи и желаний имели иную перспективу развития, возникновение неожиданных негативных побочных продуктов [272] перестройки и реформ... Но одной из глубинных не только психологических, а собственно личностных, экзистенциальных причин реконструкции старых ценностей является ощущение органического неприятия нашим внутренним Я новой «плоти»: новых идей, новых идеалов, новой психологии. Момент «оставленности» старым (и, как оказывается после его демонтажа, бывшего таким теплым, привычным и дорогим) настолько дискомфортен, неуютен и порой ужасающ, что не случайно многие из нас сломя голову бегут назад, в свое уютное, привычное, пусть и старенькое, но хорошо обжитое мировоззренческое убежище. Конечно, свою правду и право они укрепляют некоторой модернизацией, «косметическим ремонтом», а также указанием на те негативы, которых раньше не было, но которые вот теперь уже есть. Ни у кого нет ни морального, ни какого-либо иного права осуждать тех, кто так искренне и страстно хотел обрести новое мышление, психологию, новое мировоззрение, но по каким-то внутренним, органическим причинам в какой-то момент на пути к нему или обретения его остановился, и не захотел его обретать, и повернул назад.

Если этот процесс может быть столь болезненным и драматичным в сфере политического или морального сознания, то он тем более ответственен и имеет исключительно глубокий жизненный смысл в отношении религиозного сознания. Не каждый готов или желает выдержать момент «верооставленности», момент «великого сиротства», так гениально схваченный Достоевским в «Сне смешного человека».

Но что же делать в этой ситуации? Как гарантировать, чтобы секулярная, скептическая гуманистическая оценка религии и религиозного сознания, не заключала в себе даже элементов внушения и тем более не содержала бы в себе ничего, оскорбляющего чувства и сознание верующего?

Отвечая на этот вопрос, я должен честно и открыто признать, что никаких гарантий на абсолютную «безопасность» того, что я могу (как и другие светские гуманисты) сказать о религии и верующем, нет и скорее всего не существует. Имеются только некоторые косвенные или вероятностные гарантии, точнее указания на то, что гуманистическое обсуждение проблем, связанных с религией, позволяет любому из участников этого обсуждения избежать негативного отношения к другим. Среди этих указаний я бы выделил следующие.

Во-первых, стоит обратить внимание на принципиальную не гарантированность нашего существования, в том числе и верующего, поскольку вера — это такая же не абсолютная гарантия, как и все остальное; она предполагает риск, надежду и ожидание, а не решение или достижение всего и вся здесь и теперь. Эта относительная [273] не гарантированность (т.е. неабсолютная гарантированность) бытия человека включает в себя чувства опасности или даже угрозы, которые только на мгновение могут покидать нас, точнее исчезать в глубинах нашего подсознания или инстинктов. И это неизбежно и оправдано, потому что и опасности, и их угрозы нашему существованию реальны всегда и везде.

Уже само их осознание защищает нас, и мы можем, в частности, устраивать между собой рыцарские турниры, схватки ума, убеждений и мировоззрений. Ведь мы здесь заведомо равны и одинаково достойны и каждый из нас по-своему закован в латы своего мировоззрения. И мы готовы или должны быть готовы не только праздновать победу, но и с мужеством переносить поражение, которое обязаны мудро допускать вместе с верой в победу «нашего и потому подлинного» мировоззрения. Во-вторых, — это реальный опыт нашей жизни, который и в большом и в малом состоит не из чистых «побед» или «поражений», а разворачивается как некий конгломерат из того и другого, что дает нам возможность и мужество не только переносить ошибки, неудачи, поражения, в том числе и в области наших мыслей и убеждений, но и вырабатывать опыт их признания и учета, не говоря уже о победах как таковых (опыт которых учитывается хуже).

В-третьих, это «декларация о намерениях» и «правилах» «общения» и «вхождения» гуманистического мировоззрения в мировоззренческие поля других людей. Смысл этих деклараций и правил — в честном и открытом «предупреждении», в предварительном заверении в том, что само это мировоззрение не имеет в виду не внушения, ни «вербовки», ни «вовлечения», ни мобилизации, ни господства над сознанием и совестью тех, к кому оно обращается. Но эта своего рода морально-юридическая процедура предлагает также напоминание и предупреждение о том, что в самом гуманистическом мировоззрении нет абсолютных гарантий против перверсии и использования его в противоположных (а по сути, в любых) ему противоположных целях. Это указание типа «Минздрав предупреждает...» не должно казаться ни смешным, ни пустым. Это обращение к разуму и свободе человека, к чувству его ответственности за самого себя, к чувству его решимости вступать в мировоззренческие коммуникации на свой страх и риск, понимая, что и он, и противоположная сторона — как бы каждая из них ни старалась — не могут дать абсолютных гарантий не нанесения ущерба мировоззрениям вступающих в общение сторон.

В-четвертых, это форма, способ, каким предлагается или осуществляется коммуникация. Если эта форма предполагает свободу того, к кому она обращается, то одним этим она как бы снимает с себя часть ответственности за возможные последствия и перекладывает ее [274] на того, кто свободно решает вступить в эту мировоззренческую коммуникацию. Речь идет в принципе о простых вещах. Каждый из нас решает за себя, читать эту книгу или нет, идти в церковь или нет, вступать в секту или нет, обращаться к колдуну или нет, подвергать себя воздействию «заговора», внушения или чего-то еще со стороны оккультиста, мага, и т.п. или нет, вступать в ту или иную партию или нет... Все эти решения так или иначе связаны с большим или меньшим риском, с реальной возможностью нанести ущерб своему сознанию, а может быть и телу.

В-пятых, сам факт существования чего-то такого, что не только противоречит, но прямо исключает другие, в данном случае наши собственные родные и близкие нам убеждения только с одной стороны являются чем-то таким, чего надо избегать и чего надо постараться просто не знать, чтобы не подвергнуть себя опасности духовного насилия. Реальное положение вещей состоит в том, что практически все мы нуждаемся в оппонентах. Даже религия не может существовать без мощного внутреннего оппонента — дьявола вместе с сонмом окружающих его грехов и соблазнов. Современная биология, психология, социология, а также ситуации описываемые в литературе, исторических и теологических трактатах свидетельствуют о внутренней потребности человека в оппоненте. Специальному анализу и объяснению этого феномена посвящена работа Дэвида Бараш «Любимые враги. Наша потребность в оппонентах» (Barash, David P. Beloved Enemies. Our Need for Opponents, Prometheus Books, 1995.).

Существуют, видимо, и другие обстоятельства и соображения, которые снимают или в состоянии снять драматизм проблемы «вмешательства во внутренние дела друг друга» и даже указывают на возможные выгоды, которые человек может извлечь из «борьбы идей».

Не желая ничего проповедовать, я склонен считать, что гуманизм как секулярное, рациональное, скептическое, научное, свободное и открытое мировоззрение заключает в себе минимум угрожающего для человека, является по отношению к нему, возможно, самым уважительным и самым трезвым, серьезным по сравнению со всеми другими, особенно догматическими, теистическими, паранормальными, фанатическими и тоталитарными мировоззрениями.

Как некие объективные реальности, предстоящие каждому из нас, эти мировоззрения обладают заведомыми требованиями чрезмерно и рационально не обоснованно ограничить свободу и разум. Все они предлагают и требуют принять некоторый набор, не подлежащих обсуждению догм, все они ценят человека меньше, чем он того стоит, объявляя личность порожденной, заведомо зависимой и второсортной [275] по отношению к чему-то или кому-то ее породившему, высшему исверхчеловеческому, независимо от того, объявляется ли этим высшим Бог, астральные сферы, марксистско-ленинская идеология или что-то иное. Все мировоззрения этого типа охотно прибегают к различным методам внушения и пропаганды, хорошо разработанным технологиям «ловли душ» и вербовки, все они стремятся к мобилизации, психологическому, институциональному и идеологическому господству над своими субъектами, так или иначе, тяготея к превращению их из субъектов в манипулируемые объекты. Одного этого может быть достаточно, чтобы попытаться освободиться и отвергнуть такого типа мировоззрение, отдавая себе при этом отчет в том, что можешь лишиться многого: психологической, социальной или политической защиты и безопасности, заверений в гарантиях спасения и вечной жизни, определенной экзистенциальной комфортности и многого другого. Каждый из нас, желающий жить осмысленной жизнью, должен был бы отдавать себе возможно более полный отчет в последствиях любого мировоззренческого выбора.

Гуманистический выбор предполагает приоритет реального, посюстороннего бытия человека, его свободы, разума, достоинства, уважения и любви к нему, его ответственности, мужества и жизнестойкости. Или еще проще: гуманизм — это убеждение в том, что человек по отношению к самому себе является абсолютной, субстанциальной и приоритетной реальностью и ценностью — условие, позволяющее увидеть вокруг себя такие же реальности и ценности.

В свете сказанного религия, на мой взгляд, не является ни ценностью, ни антиценностью, она одновременно ценность и антиценность, поскольку в ней воплощены такие черты и качества человека, которые составляют не только его силу, но и слабость, не только его достоинство, но и уничижение.

Жажда и стремление человека поддерживать и длить свою жизнь, в том числе и в перспективе вечности естественна. Эта ценность не перестает быть ценностью и в рамках религиозного сознания. Но эта ценность существенным образом обесценивается отказом человека от своей самородности, свободы, суверенности, субстанциальности и абсолютного достоинства. Все эти ценности должны быть либо отброшенными, либо стать «второсортными» по отношению к сверхчеловеческому, «первосортному» существу. Этот отказ, этот обман, это самоумаление и самоуничижение — проявления негуманного, иночеловеческого в человеке, потому что основой человека становится не человеческое, а трансцендентное, заведомо высшее и приоритетное. Человек при этом лишается главного: своего царственного человеческого, [276] своего собственного отношения к самому себе. По сути, он прекращает существовать как человек, теперь он «есть вместе и божество и ничтожество» (Вл. Соловьев).

В тех религиозных сознаниях, где гуманность, человечные начала сохранены в большей степени, в большей степени сохранены и человеческие ценности, и с тем большим основанием мы можем считать это сознание ценностным, позитивным. Но там, где их практически не остается, возникают религиозный фанатизм, самоистязания, тоталитарные секты и другие очевидные проявления и преобладания античеловеческого, самоуничижительного и самоубийственного в человеке. Но есть и феномены, в которых антиценности являют себе в своем «чистом» или практически незамутненном виде. К анализу их мы теперь и переходим. [277]