Классическая наука как моральный феномен
Борис РОДОМАН
КЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА КАК МОРАЛЬНЫЙ ФЕНОМЕН
Светлой памяти
Сергея Викторовича МЕЙЕНА
и Юлия Анатольевича ШРЕЙДЕРА
1. Самая странная дочь Европы
Возникновение современной науки – открытой, динамичной, саморасширяющейся – обычно относят к ХVII в. Учёный и капиталист – дети религиозной Реформации и протестантской этики, руководствовавшиеся разными моральными нормами. И это не удивительно, ибо мораль тогда была сословной. Аристократ и буржуа, воин и артист жили по разным правилам. Одних уважали за богатство, других за родовитость и титулы, третьих за учёность. Размер годового дохода не был универсальным показателем социального положения, заменяющим «ум, честь и совесть». Наука, реликт сословного общества, до наших дней сохраняла старомодные, скорее аристократические, нежели плебейские, понятия о порядочности, чести, достоинстве. Последними отголосками этой своеобразной этики можно считать нравы лучших представителей русской, да и советской интеллигенции.
Наука не только революционизировала мир, но и сама оказалась революцией в духовной жизни. В лице учёного в Западной Европе появился человек нового типа, который в своей профессиональной и нерелигиозной деятельности постоянно ориентируется не на материальное, а на моральное вознаграждение, но при этом никем не командует, а предпочитает общение с людьми, приблизительно равными по интеллектуальному и духовному уровню.
Для средневекового врача или ремесленника открыто и публично распространять свой опыт значило бы поступать в ущерб себе и своему цеху. Приобщение к мастерству, наследование знаний было тайным и корпоративным. Наука демократизировала этот процесс. Поворот к засекреченности и профессиональной тайне в фундаментальной науке в наши дни означал бы возврат к Средневековью.
Наука Нового времени родилась из парадокса: учёные, стоявшие у колыбели «капиталистического способа производства», сами не стремились к прибыльному или адекватному воздаянию деньгами, вещами, услугами за свои труды, а превыше всего ценили возможность свободно мыслить и творить. Занятие наукой и философией не ставит перед мыслителем задачу стяжания материальных богатств или насильственной власти. Богатство учёного – в накопленных и щедро расточаемых знаниях, а власть его выражается во влиянии на умы.
Учёный понимает, что плоды его деятельности не могут иметь денежного эквивалента и, следовательно, никакое вознаграждение «по труду» или по спросу на рынке невозможно. В благодарность за свои занятия учёный ждет признания и понимания от значимых для него коллег и уважения от представителей других социальных слоёв. В материальной же сфере он претендует не на прибыль, а на более или менее скромное, но достойное содержание, позволяющее плодотворно трудиться, не обременяя себя поисками посторонних заработков.
Наилучшее условие для занятий наукой и философией – самому быть богатым, например, землевладельцем или рантье. Хорошо также иметь мецената, «который тебя содержит», но в работу не вмешивается, быть может, предоставляет должность sinecura. (Расцвет науки и искусства в ХVIIIв. многим обязан меценатству европейских монархов, заинтересованных в престиже). Третья возможность, самая типичная и естественная – преподавать в университете, выращивая учёных из некоторых студентов. И, наконец, гораздо хуже – служить в конторе, не связанной с наукой, а труды свои сочинять в свободное время.
Коммунистический принцип распределения «от каждого по способностям, каждому по потребностям» принадлежит не будущему, а прошлому – описывает реальные отношения между монархом-меценатом и его придворными учёными и художниками. В применении к материальному потреблению «народных масс» этот лозунг абсурден, но он осуществим, если речь идёт о профессиональных потребностях творческой личности. Для общества нет лучшего способа пользоваться наукой, чем быстро брать от каждого ученого всё, что он предлагает, а давать ему по возможности то, что необходимо для продолжения и расширения его творческой деятельности.
Классическаяэтика науки, рациональной и атеистической по своей сути, имеет много общего с религиозным подвижничеством. Для многих учёных наука служит психологической опорой не хуже, чем религия. Поведению настоящего учёного присущи элементы аскетизма, самоотречения, стоицизма, миссионерства, какой-то глубинной веры; служение чему-то высшему, будущему, более значимому и долговечному, нежели окружающие социальные институты и явления. Учёный больше склонен прислушиваться к своему внутреннему голосу и к авторитету своих немногих предшественников в профессиональной научной сфере, чем к советам близких людей и родственников. Назвавшись учёным, человек берёт на себя моральную обязанность отстаивать свои идеи и концепции, невзирая на навязываемые авторитеты и конъюнктуру.
В личность учёного органически встроена нравственная готовность хотя бы немного пострадать за свои убеждения. Непонимание, замалчивание, задержка публикаций, отстранение от преподавания – широко распространённые неприятности, к которым должен быть подготовлен любой ученый-новатор. Вынося свои труды на публичное обсуждение, их автор сознательно подставляется под удары, пусть даже только словесные, но всё-таки ранящие самолюбие; не только вызывает на себя огонь полемики, но и обязан его отражать.
Вместе с «законными» стрелами, выпущенными по турнирным правилам, учёный получает и от коллег, и от профанов удары ниже пояса; летят в него и камни с улицы, особенно после выступлений в средствах массовой информации. Одержимый просветительским энтузиазмом, призванный сильными мира сего в советники или просто встревоженный делами, творящимися за порогом его дома, учёный нередко становится публицистом и обращается с увещеваниями, как миссионер к людоедам.
На этом сходство учёного с борцом и миссионером заканчивается и начинаются различия. Воина, который намеренно старается показать противнику уязвимые места своей армии, считают изменником, предателем. А настоящий учёный постоянно «предаёт» самого себя и своих сотрудников, свой институт; критичен к себе и к другим сверх всякой житейской меры и такта; не должен скрывать своё мнение из боязни обидеть коллегу, однако и тот не должен обижаться, если он тоже учёный. Подлинному учёному чужд фанатизм, он не скрывает недостатков и слабых мест своей теории, не навязывает оппоненту своё мнение, а показывает его; не убеждает, а даёт возможность убедиться; приглашает к диалогу, результатом которого сплошь и рядом бывает не победа одной концепции над другой, а их плодотворный синтез или полезное для развития науки взаимное разрушение.
Один и тот же учёный вполне может разрабатывать несколько конкурирующих гипотез, даже отрицающих одна другую; он должен научиться опровергать самого себя. Наука – не диспут схоластов и не инквизиционный судебный процесс с обвинительным уклоном, не парламентская дискуссия перед голосованием, не референдум и не избирательная кампания. От современного учёного всё больше требуется доброта, терпимость к иному мнению, способность к позитивной критике, сочувствие к оппоненту, умение поставить себя на его место.
Учёный не забрасывает толпу своими сочинениями, как пропагандист листовками, а спокойно выкладывает на прилавок, надеясь на внимание прохожих, и с ними ведёт себя, как любезный, но не назойливый продавец, но, в отличие от торговца, товар свой не рекламирует, ибо в рекламе всегда содержится ложь хотя бы в виде преувеличения, чего классическая этика науки не допускает. В этом в наши дни заключается уязвимость науки, попавшей в непривычные для неё рыночные условия. Учёный в своей профессиональной тематике должен быть так же искренен с другими, как с самим собой, а это качество противопоказано любому дельцу. Ведь рыночные отношения – это состязательная игра, в которой партнёры хотя бы отчасти скрывают свои стратегии. Вся кухня научного исследования и построения теории, все использованные методы должны быть обнажены и выставлены на обозрение, иначе выводы не убедят других учёных. Приходится выносить из избы всякий сор, поскольку для развития науки он важнее, чем так называемые «результаты». Классическому типу учёного присуща большая личная скромность, но эта черта не способствует успеху в начале XXIв.; сейчас от всех требуется кураж и самоуверенность.
Твердолобая убеждённость в своей правоте, отсутствие некоторой доли скептицизма, самоиронии и чувства юмора учёного не украшают. Напротив, он должен радоваться, если его переубедят и опровергнут, ибо такое отрицание на самом деле творческое и означает дальнейшее развитие теории. И вклад «опровергнутого» в таком случае не отбрасывается, а ценится. Учёный обязан дать своим оппонентам возможность разрушить его модель, чтобы из её обломков построить нечто более совершенное и красивое. Такое использование теоретической продукции напоминает поедание; это и разрушение, и созидание в процессе постоянного обновления.
2. Отличия науки от лженауки
Перечисленные выше этические особенности науки и учёных помогают отличать их от лженауки и лжеученых, а это актуально в наши дни. Для описания извращений науки есть слова «псевдонаука» и «лженаука», это в сущности синонимы, но, пользуясь особым богатством русского языка, позволяющего наделять разными значениями иностранные слова, заимствованные без изменений, и их русские кальки, можно называть псевдонаукой самое мягкое, нередко невольное и незлонамеренное отклонение от правил науки, а лженаукой – извращение более злостное и сознательное. И псевдо-, и лжеучёные не отвергают науку, а выступают от её имени. Другое дело – антинаука, это внешняя позиция, иная информационная система, активно и намеренно отрицающая, вытесняющая науку.
Подобно тому, как священнослужители составляют перечни грехов и соблазнов, мы тоже можем отметить типичные извращения, встречающиеся при занятии наукой. И дело не в том, что кто-то считает себя правоверным, а оппонентов – еретиками. При выявлении истины путём открытия законов природы не может быть бесконечной свободы, её здесь во много раз меньше, чем, например, при ходьбе по горам. И если есть книга под заглавием «Опасности в горах», то почему бы не быть пособию по «технике безопасности» научного мышления? История и методология науки, а также непосредственные наблюдения сегодняшней ситуации предоставляют достаточно материала.
Известно, что важнейшие открытия делались на стыке разных наук, однако на той же плодородной почве хорошо произрастают сорняки лженауки и шарлатанства. Перенос методов из других дисциплин в свою и использование аналогий плодотворны, но противоположный путь гораздо больше чреват ошибками. Авторитетный и добросовестный учёный, севший не в свои сани, нередко становится лжеучёным на новом, расширившемся поприще. Дилетант выдаёт себя недостаточным знанием истории данного научного направления, незнакомством с ныне живущими его представителями и их трудами и нестандартным употреблением терминов. Эти недостатки сразу бросаются в глаза специалистам, но они не заметны широкой публике.
К псевдонауке часто приводят благие намерения и положительные творческие качества, если они не сдерживаются интеллектуальной самодисциплиной: богатое воображение, эрудиция, разносторонность интересов, объединение своей профессии с хобби или с той профессией, которую не удалось получить, потому что по окончании школы не поступил в самый желанный вуз. Вступивший на псевдонаучную стезю охотно заявляет об ограниченности научной картины мира, о необходимости научных революций, о нравственной несостоятельности традиционной науки, предлагает её синтез с искусством, религиозной философией, мистикой.
Лжеучёный не страдает терпеливостью и скромностью, он опирается на неподготовленную аудиторию, навязывает свои взгляды подчинённым и зависимым лицам, убеждает и вербует сторонников подобно проповеднику или политику, занимается пропагандой и саморекламой, втирается в доверие к власть имущим и стремится получить через них различные средства для своей деятельности. Так возникают даже целые псевдонаучные институты и академии. Псевдоучёный торопится завоевать признание прежде всего вне научного сообщества; существующие учёные ему, как правило, мешают. Лжеучёный публикует «результаты» своих «открытий» в СМИ раньше, чем в авторитетных научных журналах; настраивает публику против консервативных профессионалов, якобы замалчивающих идеи новатора; охотно переносит чисто научные разногласия на общественно-политическую плоскость; приписывает оппонентам невежество, злонамеренность, отсталость, корыстные мотивы.
Критикуя «консервативные» и «окостеневшие» научные учреждения, псевдоучёный нередко бывает прав, но это никак не свидетельствует в пользу его собственных концепций. Кроме того, мы не должны путать фундаментальную науку с изобретательством. Важнейшие изобретения, перевернувшие мир, нередко делались дилетантами-самоучками, а не дипломированными инженерами, от которых этого можно было ожидать, но в фундаментальной науке степень связности и преемственности концепций и теорий на порядок выше, там царствует осмотрительность и осторожность.
Лженаука нередко выступает под флагом какой-то «альтернативной», «неофициальной», «негосударственной», «народной» науки. Разрушая науку извне и изнутри, псевдоучёные нуждаются в её авторитете и антураже; больше настоящих учёных гоняются за степенями и званиями, добиваются официального статуса; основывают академии, институты, общества только для того, чтобы их возглавлять, становиться академиками, директорами, президентами; усердно ищут поддержки у начальства; получив власть, подавляют скромных и добросовестных учёных; без сожаления порывают с наукой, обретя высокую государственную должность. Наука для псевдоучёных – не образ жизни, а средство социального продвижения.
Неспециалистам бывает трудно разобраться в содержании научных работ, но если их автор явно отклоняется от этических эталонов, то можно заподозрить неладное и насторожиться. Шарлатаны не выдерживают этической пробы.
3. Чувствительность и самолюбие учёных
Проявляя порой удивительную самоотверженность и стойкость в своей чисто творческой работе, учёный, так же, как писатель, поэт, художник часто обнаруживает казалось бы не достойные уважения слабости: оказывается эгоистичным, самолюбивым, мелочно тщеславным, педантичным, щепетильным, чувствительным, уязвимым, обидчивым во всём, что касается приоритета, публикации, авторства.
Ответ на вопрос, «кто сказал "мяу"?», можно расчленить на три компонента: 1) авторство: я мяукнул, а не кто-то другой; 2) приоритет: я первым сказал «мяу»; 3) эстетика: я мяукнул хорошо, красиво, лучше всех. Соотношение между этими компонентами в научном творчестве иное, нежели в художественном. В науке острота приоритета и индивидуального авторства притупляется возможностью повторных или одновременных аналогичных открытий, больше роль коллективной работы, а также есть объективная предопределённость «природного фонда» потенциальной научной информации: если нечто не откроешь ты, это всё равно сделают за тебя другие. В таком смысле художественные произведения более уникальны и случайны, чем научные. Вместе с тем между учёным и художником нет глубокой пропасти, Роль личности зависит от степени гуманитарности той или иной дисциплины. Мне кажется, что не только в истории, этнографии, психологии, но даже и в чистом естествознании многие фундаментальные концепции не появились бы, если бы не вступила в научное сообщество та или иная личность. Не всё, что может открыть учёный, носится в воздухе, кое-что он может извлечь и из своей биографии. Наука более личностна, чем это казалось в эпоху господства позитивизма.
Настоящий учёный не довольствуется одноразовым свидетельством признания, присуждением ему учёной степени или премии, публикацией в престижном издании. Он не продаёт свою продукцию за такие акты признания и не расстается с нею навсегда, как гончар с проданным горшком, а стремится всю жизнь осуществлять за своим детищем авторский надзор. Учёному не безразлично, как используются результаты его открытий, он хочет этот процесс контролировать. Учёного не удовлетворяет пассивное, чисто потребительское использование его работ любознательными профанами. Ему необходимо потребление творческое. Дело учёного живет тогда, когда его продолжают другие учёные.
В отличие от писателя и художника, учёный адресует свои творения не широкой публике, а узкому кругу специалистов. Учёному не нужны аплодисменты тех, кто не читал его работ и не способен их критиковать, ему не интересны те, кто с ним всегда почтительно соглашается. Чем крупнее учёный, тем меньше число людей, чьё признание что-либо значит для него. Художник и артист более уязвимы и зависимы от общества, что нередко отрицательно сказывается на их здоровье и продолжительности жизни; влияют и эмоциональные перегрузки. Учёный – эмоциональный стайер, а артист – спринтер. Переживания и стрессы учёных отличаются от аналогичных состояний артистов так же, как альпинизм от рок-концерта. Наука похожа на паранойю, а искусство на истерию. Артисты, работающие на массовую культуру, нередко презирают толпу своих поклонников, но не могут без неё обойтись. Так же заискивают перед избирателями политики, превратившиеся в лицедеев благодаря телевидению. Аналогичных ситуаций почти не бывает среди учёных. Студенты могут воспринимать преподавателя как любимого артиста, но отношения между ними не такие истеричные, как на эстрадных концертах. Преподаватели, как правило, больше уважают своих слушателей. В помещениях научных обществ теперь нередко устраиваются концерты, молебны, радения; выступают маги и экстрасенсы. Однако среди настоящих учёных никто не может быть кумиром, жрецом, гуру для своих коллег. И опять мы получаем критерий для отличия научных организаций и мероприятий от ненаучных.
Наука – менее блестящая и популярная, но более прочная опора для личности, чем искусство. Учёные больше артистов автономны и самодостаточны, не зависят от капризов публики, сами создают себе благоприятный климат для работы, если в неё не вмешиваются люди, чуждые научной этике. В формальных научных учреждениях советского времени такое вмешательство было обычным, зато на неформальных и полуформальных сборищах, всяких междисциплинарных симпозиумах под номинальной эгидой научных обществ и кафедр, способность учёных к творческой самоорганизации обнаружилась со всей силой. Благодаря самодеятельным, хотя и включённым в планы тусовкам, советская наука достигла своего предзакатного расцвета в годы «перестройки». Многие результаты этого периода отразились в публикациях чуть позже, в начале 90-х годов ХХ в., при наступившей свободе печати и частной издательской деятельности, в то время, когда государственная наука уже агонизировала.
4. Учёный не должен работать локтями
Человек, появившись на свет, вынужден завоёвывать себе место под солнцем. Чтобы выжить, он должен буквально съесть множество других живых существ. Он, если использовать слова А.С. Пушкина, вытесняет из жизни своих предков, и это в переносном смысле слова повторяется почти во всех сферах материальной деятельности. Коммерсант проталкивает на рынок свой товар, раздвигая конкурентов. Чиновник делает карьеру, локтями распихивая сослуживцев. В сфере власти имеет место негативный отбор – по способности творить зло: обманывать, предавать, подавлять, а также раболепствовать, угождать начальству. Чем выше достигнутая социальная ступень, тем ниже моральное падение. Для продвижения политика, чиновника, предпринимателя неудачи соперников и предшественников столь же важны и желательны, как и собственные достижения.
В расширяющемся мире высокой духовной культуры действуют другие законы: каждый творец создаёт свой удел и сам же в нём царствует, собирая дань признания. Его власть над своей интеллектуальной собственностью закрепляется авторским правом. Настоящий учёный ни у кого не отбирает поле деятельности, не нуждается в ошибках и заблуждениях других учёных, не отвергает и не замалчивает своих учителей и предшественников, а продолжает их дело. Однако, поскольку моральные извращения фактически распространились в наших бюрократизированных научных учреждениях, постольку мы и получаем соответствующий набор суррогатов: командиров вместо руководителей, чиновников и шарлатанов вместо учёных, отчёты вместо научных работ.
Господствующая в обывательском мире этика приспособления и продвижения возлагает на учёного и художника непосильную задачу – бороться с духовно чуждыми ему людьми или, лицемеря и притворяясь, налаживать с ними лояльные отношения. Но наука и искусство по своей природе – не война и не политика; если это борьба, то не с людьми, а за людей против энтропии, хаоса, смерти. Гуманистическое искусство и философия – это борьба за человечность даже в личности злодея. Потому-то, думается мне, и сами творцы, т.е. учёные, художники, литераторы, не должны тратить свои драгоценные силы и время на борьбу и приспособление к окружающим людям, будь то коллеги, конкуренты, бюрократы, спонсоры. Для подобных контактов необходимы специальные помощники, социально-профессиональные буфера – литературные агенты, антрепренёры, импрессарио, менеджеры, адвокаты, и только для помощи, а не для командования, нужна администрация и творческие союзы.
Я не призываю посадить учёного в оранжерею. Здесь так же, как в спортивном туризме и в климатотерапии, нужны не щадящие, а закаливающие условия, но они не должны быть заведомо подавляющими, фатально обрекающими на неудачу. Умеренные трудности мобилизуют, безмерные парализуют. Если один процент своего времени ученый или художник тратит на чисто творческую работу, а 99% на её защиту, проталкивание, рекламу, материальное обеспечение собственным рутинным трудом, то это непростительное разбазаривание духовного потенциала, отсутствие элементарного разделения труда. Учёный и художник полезны обществу своей уникальностью. Пусть они работают головой и руками, но не вынуждайте их работать локтями.
5. Научная семья
Фундаментальнуюнауку делают не столько академии, институты, кафедры, сколько отдельные учёные. Личность – основная операциональная единица, первичный кристалл и атом научного сообщества. Однако любая тема, занимающая учёного, разрастается настолько, что не вмещается в его короткую смертную жизнь. Поэтому учёный нуждается в помощниках, учениках, последователях. Коль скоро таковые появятся, учёный образует вместе с ними естественную творческую группу. Таким вот здоровым путём и должны возникать первичные, формальные и неформальные, объединения творческих работников: учёного с младшими сотрудниками, профессора со студентами и аспирантами, мастера с подмастерьями – лаборатория, кафедра, мастерская.
Человечество пока не выработало более живучей и определённой социальной ячейки, нежели семья. Именно семья была основной экономической единицей в сельском хозяйстве и ремесле на протяжении нескольких тысячелетий. Здоровая микрогруппа научных работников подобна семье, но её члены связаны, как правило, не кровным родством, а духовной близостью, профессиональным общением и, конечно же, чувствами любви и дружбы. Наилучшая организационная структура малого творческого коллектива – квазисемейная. Но это не нуклеарная семья типа «папа, мама и я», а большая патриархальная, обычно федеративная (состоящая из нескольких подсемей), разросшаяся родосемья во главе с патриархом – маститым учёным, основателем данного направления. А таким основоположником автоматически становится всякий учёный, если он упорно работает несколько десятилетий и приобретает последователей. Настоящими «корифеями» делаются не потому, что пробиваются наверх. «Отцовская» роль возникает оттого, что появляются «дети». Известны и кровнородственные семьи и династии, супружеские пары и, тем более, любовники, плодотворно работающие в науке, но не об этих случаях пойдёт речь дальше.
Семейный и квазисемейный уровень организации общества – пожалуй единственный, на котором формальная и неформальная стороны отношений могут не находиться в антагонизме, не приводить к отчуждению, хотя бы до поры, до времени. В обычной человеческой семье фактические состояния скреплены юридическими узами, но пока нет существенных конфликтов, это не тягостно. То же должно быть и в малых творческих коллективах: различными могут быть стили руководства ими (от авторитарного до демократического), способы распределять работу, вознаграждение, авторские права, но это их внутреннее дело.
В квазисемейном коллективе нет резкого ролевого противостояния одного начальника множеству подчинённых, искусственно и механически подобранных по какому-то одному признаку, как это наблюдается в армии и в детских коллективах, возглавляемых взрослыми. Я думаю, что армия и неэлитарная средняя школа деградируют не случайно, а отчасти из-за противоестественной и антигуманной возрастно-половой структуры своих ячеек. В противоположность шеренге, взводу, казарме, школьному классу, здоровый квазисемейный коллектив похож на биоценоз, стадо, стаю диких животных; на род, семью, где бывает разделение функций и кооперация особей разного возраста, передача опыта от старших к младшим, постепенная замена ушедших новыми членами, наличие промежуточных, посреднических возрастных ролей: помимо отцов и детей – племянники, старшие братья, зятья и т.д., как старшие (прошлогодние) медвежата-пестуны в звериной семье, или как старшие ученики при ланкастерской системе обучения.
Границу «расширяющейся вселенной» науки вряд ли можно представить в виде сплошного фронта, на котором дивизии-институты бок о бок наступают во главе с генералами-академиками. В отличие от бюрократии и армии, в науке системообразующими служат не вертикальные связи «начальник – подчинённый», а горизонтальные, между равными коллегами, ибо в научной дискуссии все равны, независимо от званий и степеней.
Отношения между выше- и нижестоящими в научной иерархии описываются иными словами, нежели в бюрократическом аппарате, армии, промышленности. Слова «директор», «заведующий», «начальник» здесь неуместны, а больше подходят «руководитель», «шеф», «патрон». Настоящий учёный не нуждается в директоре и сам не станет директором. Такой учёный, если хотите, анархист, поскольку признаёт только равноправные договоры. Всякая власть – насилие, манипуляция людьми всегда антигуманна. Искушение властью опасно для творчества.
Настоящий научный руководитель не приказывает, а предлагает своему подопечному взяться за то или иное дело. Учёный соглашается, если перед ним открываются возможности расширить поле своей деятельности. И если он сам не может продолжить свою работу, то постарается привлечь к ней кого-либо из последователей. Высоко порядочный учёный или преподаватель поддерживает обратившегося к нему молодого учёного или студента независимо от того, в своем или в чужом институте тот работает или учится.
Рабочий, бесконтрольно выносящий с завода продукты своего труда – несун, вор. На фабрике всё, что ты там легально производишь, принадлежит не тебе, а хозяевам предприятия. Подобный порядок может существовать в фирме, в редакции газеты и т.д., но только не в науке. Учёный морально обязан всю свою продукцию как можно скорее выносить из института и раздавать возможно более крупными пригоршнями, но не толпе, а в квалифицированные руки. Для этого и существуют научные журналы. Если не раздал, значил обокрал самого себя и всё научное сообщество. «Что отдашь – твоё, что скроешь – то потеряно навек» (Шота Руставели). Потерян будет не только приоритет, но и самый смысл работы учёного, поскольку она не будет вовремя использована. Наука – это такое сообщество людей, в котором ни одна оригинальная мысль не пропадает.
Учёный, состоящий на службе в научном или ненаучном учреждении, в учебном или ином заведении, должен иметь возможность публиковать свои персональные чисто теоретические, а также научно-популярные сочинения без разрешения администрации и без предварительного уведомления. Таким извещением служит сама публикация. Кроме того, извещать о публикации надо библиотекарей и библиографов.
Еслив каком-либо институте нет ни одного учёного, который соблюдает вышеуказанные этические нормы, значит, там нет и науки. Жалеть об упадке и ликвидации такого учреждения не стоит. Если подобными пороками отличалась почти вся советская полузасекреченная ведомственная «наука», а потом жаловались, что она погибает, то туда ей и дорога. Учёные и философы, запятнавшие свою честь участием в гонке вооружений и обслуживанием государственной идеологии, не имеют морального права сетовать на свою сегодняшнюю участь. И то же я бы сказал обо всех специалистах и рабочих, занятых в ВПК (военно-промышленном комплексе) и НИОКР (научно-исследовательских и опытно-конструкторских работах) советского времени.
Вжизни лаборатории или кафедры, в новом научном направлении или научном обществе обычно существует короткий и яркий период молодости, когда сотрудники охвачены общими интересами, работают с энтузиазмом, не за страх, а за совесть, сплотившись вокруг любимого руководителя, связанные с ним и между собой дружбой и личными симпатиями. Затем наступает длительный период старости, застоя, когда коллектив окостенел, заформализовался и больше всего заботится о самосохранении. К стагнации приводит и достижение критически большого размера. Авторитарно управляемое учреждение, насчитывающее свыше тысячи сотрудников, в реальных связях с внешним миром не нуждается, а само себе создаёт работу и само её выполняет.
В существующих в нашей стране государственных органах и учреждениях, в том числе и научных, не заложен механизм «естественной смерти» или, скажем мягче, нормальной самоликвидации, здорового перерождения, слияния, размножения, как у биоценозов, организмов, семей; как у более свободных театральных трупп, концертных ансамблей, художественных студий; как у многих фирм при либеральной рыночной экономике. Вместо того действует бюрократический механизм поддержания внешней формы при прогнившем содержании, и нет иного способа прекратить затянувшееся существование, как грубо хирургическое вмешательство сверху в виде «сокращения штатов». При таком порядке и всё государство как некий бюрократический Левиафан и суперпаразит пребывает в состоянии затянувшейся гангрены. Для творческой деятельности хорошо, когда группы распадаются по внутренним причинам своего саморазвития, но плохо, если они погибают от форсмажорных событий, от внешнего принуждения.
«Молекулы» науки могут быть одноатомными (учёные-одиночки, не нуждающиеся в начальниках и подчинённых, как писатели) и многоатомными (лаборатории, группы). Для отдельных гуманитариев (философов, филологов, историков), не связанных с неперсональными приборами, машинами, экспедициями, даже лаборатории не нужны, зато плодотворны кружки и клубы, отделения и комиссии научных обществ и созываемые ими симпозиумы, конференции, семинары. Ученые-одиночки, впрочем, одиноки только в формальном смысле, а неформально они включены в разные пересекающиеся коллективы, отдельные ядра, лидеров которых можно найти даже за океаном.
6. Научная работа – нежная, ранимая, хрупкая
Следующие три раздела посвящаются
Татьяне Герасименко,
слушавшей мои лекции в МГУ в 1982 г.
Научное творчество ранимо, капризно, крайне неравномерно во времени. Отвлечь от работы может любая мелочь, втянуться же и раскачаться неимоверно трудно. Почти невозможно быстро избавиться от мыслей, когда тело уже приступило к отдыху. В таком случае полноценный отдых и даже сон может не состояться.
Интеллектуальный творческий труд, в отличие от физического и рутинного умственного, нелегко возобновить после искусственного, насильственного перерыва. В физическом и канцелярском труде всё выглядит наоборот. Там очень полезны частые и регулярные смены нагрузки и релаксации, всякого рода гимнастики и тренажёры.
Постоянное, повседневное психическое напряжение у учёного, как правило, несравненно меньше, чем у диспетчера, пилота, хирурга, учителя, актёра, которые должны мгновенно включать и переключать внимание, невзирая на своё предшествовавшее душевное состояние. На этом основании многие обыватели считают учёного привилегированным бездельником, «удовлетворяющим своё любопытство за государственный счёт». Он постоянно занимается своим любимым делом, получает от него огромное удовольствие, а ему ещё за это надо платить? Да пусть он сам зарабатывает и платит за своё хобби. Похоже, к этому и идёт дело в нашей стране. Идёт давно, потому что и в советское время, и ныне покушения чиновников на учёных проходят одинаково.
Администратор, чиновник постоянно подозревает научного работника в ничегонеделании, поэтому он опутывает его разными постановлениями и правилами. Заставляет отсиживать минимум восемь часов «рабочего времени» на «рабочем месте», нередко даже мелочно контролирует и ограничивает его перемещения – по институту, по городу, по всей стране (на совещания, конференции). В последнее время бюрократические порядки со страшной силой захлестнули и все высшие учебные заведения, а из средней школы они не уходили никогда. Преподавателю не оставляют времени даже на то, чтобы хоть сколько-нибудь подготовиться к своим занятиям, а о каком-либо развитии науки в таких условиях не может быть и речи. Вся профессиональная деятельность превращается в имитацию, а её результаты – в стандартные формальные отчёты.
Нелегко, ой как нелегко сразу запустить в ход научную мысль! Маховик теоретической работы настолько тяжёл и инертен, что останавливать его слишком часто для развлечений, отдыха, быта значит неэкономно тратить силы и расшатывать здоровье.
Учёные, как правило, не имеют вечернего досуга, да и не очень в нём нуждаются, а если им удаётся хорошо отдохнуть и набраться сил, то только лишь вырвавшись в совершенно иную, контрастно-противоположную среду – в деревенскую глушь, в лес, в горы, чтобы заниматься там в своё удовольствие тяжёлым и грубым физическим трудом, подвергаться опасности и риску в борьбе за выживание; преодолевать такие трудности, которых нет в повседневной жизни. Не случайно молодые интеллектуалы были застрельщиками спортивного туризма, альпинизма, горнолыжного спорта, виндсерфинга и т.п. Путешествия учёных мало похожи на «отдых», предлагаемый туристскими фирмами, это скорее важная познавательная деятельность.
Учёного не надо подгонять, чтобы он выполнял работу в срок. Учёный и так всегда спешит и сам себя подгоняет. Для теоретической работы всякие сроки бессмысленны, а отчёты о них лживы и фиктивны. Не надо вынуждать учёного становиться обманщиком, ведь это так противно его природе! Ну, а торопить учёного – это всё равно, что хлестать кнутом бегущего марафонца.
Любой учёный берет на себя больше дел, чем может выполнить. После его смерти остаются незаконченные работы. Понятия «готовности» работы, «конечности» её результата в применении к фундаментальной науке особенно абсурдны. Настоящая научная работа в принципе не может быть закончена. Впрочем, не только теоретическая, но иногда и самое рутинное исследование, например, социологический опрос. Его незавершённость выявляется раньше, чем его данными успеет кто-либо воспользоваться. А уж о теориях и говорить не приходится; незыблемые теории вообще невозможны, фактически существуют лишь временные гипотезы и модели, относительно долговечные, живущие несколько десятилетий. Назвать диссертацию «законченным исследованием», как того требует ВАК, значит, в сущности, заявить, что тема бесперспективна. Научная работа допускает лишь условно конечные продукты, подготовленные к публикации и законченные с точки зрения издательства и типографии. Не успеют они выйти в свет, как сам автор больше всех убедится в их незавершённости.
Обыватели, в том числе и достаточно образованные, например, школьные учителя и журналисты, как правило, не понимают назначения научной дискуссии; в сущности, путают её с судопроизводством и, как зрители в суде, ждут приговора. Вот спорят мужи науки: подвижны или неподвижны земные материки? волновая или корпускулярная природа у света? естественный отбор или номогенез породили такое разнообразие видов животных и растений? – а публика всё ждёт, когда же учёные договорятся и объявят абсолютную истину, которую можно сообщить детям и телезрителям. Но, не дождавшись, разочаровывается в науке, и, в духе нынешнего разгула мракобесия, даже подозревает учёных в намеренном обмане. Тем более, что вульгарная рыночная экономика уравнивает всех как покупателей и продавцов. Каждый, мол, делает то, за что ему платят. Учёный – не святой, а такой же работник, стремящийся, как и все, к личной материальной выгоде. Что ему заказали, то он говорит и пишет.
Для здорового функционирования научных учреждений нужна не только социальная, но и географическая мобильность учёных. Подлинный динамизм науки не совместим со страхом потерять жильё, прописку, гражданство, равно как и со стремлением переменить место жительства любой ценой. Науке неуютно в тех странах, где учёные могут постоянно жить только в столице и в немногих крупнейших городах. Вместе с тем, чрезмерное распыление научного сообщества неэффективно по сравнению с высокой концентрацией. «Всемирная паутина» отчасти сглаживает этот недостаток, но не устраняет. В России, несмотря на Интернет, оторванность провинции от столицы в сфере науки и культуры прямо-таки катастрофична. Сыграла свою роль и разрушительная для нашей страны дороговизна пассажирского транспорта в постсоветское время. У общественного транспорта такая же важная социальная роль, как у здравоохранения и образования, отдача от него проявляется в прочих сферах деятельности, поэтому он не должен ориентироваться на окупаемость и прибыль.
Наука интернациональна и космополитична по своей сути, а этический статус учёного не совместим с национализмом, шовинизмом, расизмом. Отдельные учёные принадлежат разным этносам и даже конфессиям, но наука в целом не имеет национальности, этничности. Никто не вправе осуждать учёного за стремление жить и работать там, где имеются наилучшие условия для внесения им вклада в мировую науку. Но эмиграция далеко не всегда является приемлемым выходом. Особенно тогда, когда отечественная языковая, культурная, географическая среда – не только привычная обстановка, с которой жалко и боязно расставаться, но и неотъемлемый объект изучения.
Космополитичной, лишённой языковых барьеров и географически мобильной наука Нового времени была изначально, особенно, когда ещё пользовалась латынью, но охватывала сперва небольшое пространство, например, в ХVIII в. Западную Европу и С.-Петербург. В этом ареале учёные переписывались, лично общались, знали друг друга; часто переезжали, меняли подданство. Безнациональность и глобальность науки – не следствие совершенствования коммуникаций и всего технического прогресса, а скорее их причина.
Наука как социальный институт – хрупкая надстройка над огромным, большей частью невидимым зданием; вершина айсберга, результат исторического развития не только Европы, но и той отдельной страны, того региона, где данное научное учреждение находится. Наука требует для своего функционирования зрелого и свободного общества. Географически она сконцентрирована в немногих точках Земли в большей степени, нежели любой другой культурный феномен.
Учёный – редчайшая профессия, хотя миллионы людей имеют дипломы и учёные степени. Престижная формальная «учёность» уже давно заслоняет истинную.
7. «Собственная» наука нужна не всем странам
Наука мирового уровня может существовать далеко не во всех странах, да и не во всех регионах развитых стран. Можно открыть университет в Тмутаракани, переименовав местный пединститут, можно назвать академией кружок тщеславных любителей пустословия и раздавать доморощенные учёные степени; можно, наконец, торжественно открыть академгородок, привлекая бесплатными квартирами и щедро присуждаемыми учёными званиями – наука таким способом не возникает. Науку нельзя искусственно и механически построить, даже если иметь в избытке набор необходимых элементов – здания, сооружения, приборы и, наконец, людей с учёными степенями, а также мешки денег.
Наука, пересаженная в новую среду как экзотическое дерево, может несколько лет плодоносить, а потом зачахнет. В ботанических садах и городских парках растут какие угодно деревья, но это ещё не лес. Наука, как и многие социальные институты, вырастает и приживается на благоприятной почве, в подходящем социальном климате. В большинстве стран и регионов мира таких условий нет и никогда не было, поэтому и жалеть об их отсутствии, пожалуй, не стоит, как не надо жалеть, что не растут пальмы в тундре. Но если наука в стране была, то и отказываться от её дальнейшего развития, даже если оно не обещает выйти на мировой уровень, ни в коем случае нельзя, ибо это наверняка приведёт к всеобщей и необратимой деградации общества.
Сегодняшний разгул иррационализма и антинауки, оживление параномальных верований и мистики показывает, что и в развитых странах положение у науки непрочное. Наука, так повлиявшая на облик современного мира и давшая обывателям так много бытовых удобств и занимательных игрушек, живёт как на склоне спящего вулкана, который может проснуться и залить лавой мракобесия. Тем более плохо науке в «развивающихся» (отсталых) странах. Наука до сего дня этически несовместима с подавляющим большинством религиозных конфессий, национальных традиций, субкультур, политических режимов, хотя до поры до времени они ей не мешают. Будучи по происхождению западноевропейским суперэтническим феноменом, наука плохо приживается в незападных цивилизациях, где от учёных ждут практических результатов, но не предоставляют им должных академических свобод.
От всякого рода революций, переворотов, кризисов в странах «третьего мира» наука вместе с вестернизированной интеллигенцией страдает и отторгается в первую очередь. Из Азии и Африки наука уходит в процессе деколонизации. Новые независимые государства не выращивают, а «проталкивают» национальные кадры. Научной этике в таком случае противостоит не только национализм, но и трайбализм. Вакансии распределяются по принадлежности к племени, роду, клану. Дипломы, полученные детьми туземных аристократов в развитых странах, способствуют на родине студентов не расцвету науки, а ее бюрократизации. Учёный, сформировавшийся в европейской культуре, не может нормально жить и работать, если ежедневно приходится скрывать свои взгляды, демонстрировать лояльность к местному политическому строю и господствующей религии. Никакие финансовые вливания не помогут, если общество не созрело для науки или уже деградировало из-за сдвигов в менталитете, отсутствия научной смены и исчезновения научной элиты. Наука не всем странам по карману, но многим она и не по душе.
Можно согласиться с тезисом, что собственные учёные, работающие в национальном контексте и изучающие уникальные особенности своей страны, необходимы для поддержания высшего образования и цивилизованного имиджа, но в мировую науку они могут не войти. Большая наука – одно мощное дерево, а отдельные учёные – его ветки и листья. Обособленные национальные кустики и ростки научной мысли, сколько бы они не плодоносили на радость соотечественникам, всегда грозят быть вытоптанными (и иногда вытаптываются) местным скотом, а дерево всемирной науки пока что стоит.
Вспомогательный международный язык типа эсперанто наука не приняла и к латыни не вернулась, а заговорила по-английски. Учёный, для которого этот язык не родной, скорее всего, обречён на второстепенные роли. Если сегодня вдруг исчезнут тексты, написанные на прочих языках, англоязычные ученые этого не заметят и мировая наука не пропадёт. Но она может когда-нибудь серьёзно пострадать от косвенных последствий социальных катаклизмов, вызванных языковым неравенством народов. Зато интерлингвистика может возродиться, чтобы противостоять языковому шовинизму и объединить народы перед лицом военных и экологических угроз.
Сейчас можно (и даже модно) надеяться, что компьютерная революция сотрёт все географические границы и наука впервые сделается по-настоящему общедоступной и глобальной. Но не размывает ли Интернет важнейшие этические различия между лицензированной профессиональной наукой и околонаучной любительской болтовнёй?
8. Учёный постоянно думает
Продукты науки вырабатываются в мозгу, душе, сознании учёного вследствие некоторого постоянного настроя его личности, особого способа реагировать на поступающую информацию «по-научному», а не как-то иначе. Учёный, философ, художник – это прежде всего неравнодушные, озабоченные люди. Они, как антенны, локаторы, сачки погружены в эфир информации, в океан фактов и ощущений, но вылавливают из внешнего мира разные вещи и не одинаково их компонуют. Учёный не выносит беспорядка, абсурда, излишеств и, бессильный избавиться от них в обыденной жизни, изгоняет всё это из своих мысленных конструкций, подменяющих действительность, создаёт достаточно икусственное царство рациональности. Художник отражает, воссоздаёт мир и себя во всей противоречивости и иррациональности, допускает недосказанность и многосмысленность, нередко любуется абсурдом и считает его нормой.
Учёный постоянно размышляет, художник воображает. Богатое воображение требуется и учёному, но он его дисциплинирует, канализует, упорядочивает, не поддаётся турбулентному потоку сознания, элиминирует всё личное. Научная теория – это нередко следствие жестокого обуздания фантазии. Учёный мыслит дерзко, но осторожно. Не случайно учёные отстают от писателей-фантастов даже в предвидении достижений научно-технического прогресса.
Плоды размышлений (схемы, формулы) и воображения (образы, картины), непроизвольно накапливаясь в душе, требуют выхода, рвутся наружу. Накопление нереализованной духовной продукции (не высказанных идей, не прочитанных сочинений, не выставленных картин, не материализованных и не внедрённых изобретений) вызывает у творцов психологический дискомфорт вплоть до душевных болезней. Продукты творчества должны быть экстериоризованы, т.е. переданы во внешний мир и закреплены в нём так, чтобы их могли воспринять другие люди, а автор, если он ещё жив, мог бы успокоиться и в идеале получить признание.
Напрашивается сравнение творчества с размножением и с различными физиологическими отправлениями. Если жизнь – это обмен веществ, то духовная жизнь – обмен информацией. Для художника и учёного жить – значит обмениваться информацией с внешним миром. Подмеченное науковедами сходство научного творчества с деторождением выражается не только в том, что в среднем каждые десять научных статей подобно двум родителям неумолимо порождают ещё одну статью (это в среднем, а в разных науках по-разному). Сами продукты творчества уместно сравнить с половыми семенами. Ими «размножается» культура.
Самец ищет самку, чтобы передать ей семя; в то же время он выполняет «биосферный заказ» продолжать свой род, а тем самым и жизнь на Земле. Это – биологический инстинкт каждой особи. Человек ищет собеседника, слушателя, сопереживающего партнёра, чтобы излить душу, освободиться от накопившейся тяжести. Если он делает это более или менее профессионально, по правилам игры своего сообщества, то, так или иначе, признаётся как учёный, художник, литератор, артист. «Социальный заказ» – нести эстафету культуры – выражен через «социальный инстинкт», непреодолимое влечение к творчеству на уровне личности.
Рассуждать и мыслить – неотъемлемое право каждого человека, так же, как право есть, спать, двигаться и т.п. (Физиологических прав не лишены даже узники в тюрьме). Но когда интеллектуальные действия и акты творческого воображения совершаются по традиционным правилам, выработанным в неких относительно замкнутых сообществах, а результаты накапливаются, то получается наука, философия, искусство. Рассуждать, мыслить, двигаться люди будут всегда, но этические нормы деятельности исторически изменчивы, различны в разных цивилизациях и cубкультуpах.
Науку, так же, как философию, искусство и спорт, можно использовать во вред или на благо общества и государства или вовсе не использовать, но подобные явления имеют право на существование и сами по себе, как средства самовыражения и продукты нормального функционирования личности. Эффективно использовать науку – значит получать пользу от чисто научной деятельности учёных, а не от навязанных им побочных занятий, пусть даже необходимых для развития науки (рутинные исследования, канцелярщина, администрирование и т.п.).
Неучебные заведения, собравшие в своих стенах людей с учёными степенями, в нашей стране не случайно называются научно-исследовательскими: подразумевается, что наука (science) и исследование (research) – не одно и то же. Прозрачный намёк широкой публикой не понят, и она по-прежнему думает, будто учёные выявляют факты, раскрывают тайны и даже вырывают их у строптивой природы. Вульгарные представления о науке окрашены народным менталитетом, веками формировавшимся при постоянном терроре сверху. Не случайно в русском языке слова «правда», «подлинность», «испытание» этимологически связаны с наказаниями и пытками: правёж – битьё батогами, линёк (линь) – верёвка для порки; ученика можно было «учить» розгами или плёткой. Естествоиспытатель испытывает природу; лабораторных лягушек, кроликов, крыс буквально – пытает, мучает.
На самом деле исследования не являются особенностью науки. Более того, они не специфичны для Homo sapiens, а присущи и прочим животным. Исследованиями постоянно занимаются, в частности, крысы и муравьи, полученную информацию сообщают «коллегам», без чего невозможен групповой образ жизни. Среди общественных животных встречаются исследователи-«герои», самоотверженные разведчики, жертвующие собой в интересах популяции.
Совмещение в одном лице учёного, исследователя, изобретателя и мастера для плодотворной работы совершенно не обязательно. Учёный может изобрести и даже изготовить прибор или машину, однако в дальнейшем эти вещи должны делать инженеры и рабочие. Аналогично, учёный первым проводит исследования на новую тему и разрабатывает их методы, но после передаёт это дело сотрудникам низшего уровня. Ситуация, при которой учёный всё делает сам, напоминает Средневековье, когда один и тот же алхимик толок в ступе серу, разводил чернила и писал ими трактаты. Нет необходимости пребывания учёных вместе с исследователями под одной крышей, если поступающая теоретикам информация заслуживает доверия; другое дело, что его часто не хватает.
У работника творческого и нетворческого различное отношение к труду: первый делает дело всей своей жизни, второй выполняет порученную ему работу в урочное время за обусловленное вознаграждение, которым редко бывает доволен. Метеонаблюдатель может не проверить приборы, пропустить срок наблюдения, подтасовать данные, а учёный климатолог сделает неверные выводы. Поскольку многим учёным требуется экспериментально-лабораторная база, будущее естественных наук печально в странах с низкой трудовой этикой рабочих. Советская наука выходила из затруднительного положения, используя в качестве лаборантов, препараторов, коллекторов в экспедициях студентов и школьников из интеллигентных семей. Для этих детей сама поездка в дальние края была наградой и приключением. Наёмные рабочие, вороватые и пьяные, для обслуживания науки, тем более в Сибири и на Крайнем Севере, оказывались совершенно не пригодными и даже опасными. Зависимость от нанятого местного шофера слишком часто становилась для экспедиционного отряда настоящей катастрофой.
Для развитых стран характерны автономные исследовательские службы – гидрометеорологические, статистические, социологические и т.п. Исследования, как правило, проводятся под руководством учёных, но по заказу ненаучных учреждений и редко – для собственных нужд фундаментальной науки. Чаще всего сами учёные не в состоянии финансировать необходимые им исследования, а вынуждены к кому-то пристраиваться. Так, например, гляциология в нашей стране развивалась благодаря заказам пограничников, которые не знали, как устанавливать столбы в движущемся льду. Аналогично, почвоведение выигрывало от того, что министерство навязало совхозам составление почвенных карт. Не скажу, что с ними делали агрономы, но наука в Москве и Ленинграде собрала свой урожай.
Учёные то и дело пользуются отходами, отбросами информации, добытой не для развития науки и даже с негуманными целями. Ещё больше полезных сведений поступает от всякого рода злодеяний и несчастий, но вряд ли мы имеем право упрекать за это учёных. От войн получили пользу травматология и хирургия, их достижения помогают спасать людей в мирное время. О гонке вооружений я уже не говорю – ей мы обязаны почти всем научно-техническим прогрессом. Всё это, конечно, не оправдывает зла, но и не свидетельствует, что наука во зле заинтересована.
У исследователей иная этика, чем у «чистых» учёных, теоретиков. Первым не чуждо товарно-рыночное отношение к информации, уподобление её сырью и энергии, стремление накопить впрок, засекретить, продать подороже. У исследователей должна быть своя профессиональная честь, в идеале близкая к этике учёных, но на самом деле это не так. Государственная и ведомственная статистика бывает настолько порочной, что некоторые учёные вынуждены принципиально отвергать её значимость.
Результаты исследований используют бизнесмены, чиновники, военные для принятия решений. Обыватели потребляют информацию как наркотик, возбуждаются и опьяняются сенсационными новостями, убивают время чтивом и зрелищами. Учёные используют информацию наиболее творчески – для построения теорий. Чтобы не забивать головы вздором, они вынуждены изолироваться от потока ненужных сведений, соблюдать информационную гигиену.
Студент или аспирант, чтобы стать учёным, должен сконцентрировать любознательность, направить её в одну точку. Научная работа противоположна любопытству и всезнайству, чрезмерная эрудиция мешает теоретизированию. Наилучшие теоретические результаты получаются не от перелопачивания фактов, а от упорного обдумывания даже какой-нибудь одной простенькой маленькой, голенькой идеи. Имейте свой пунктик, думайте о нём всю жизнь, и вы не заметите, как круг ваших интересов расширится и в ваших объятиях окажется Вселенная.
Исследование и интуиция – параллельные способы познания, но априорные умозаключения кажутся неубедительными. Исследования нужны, чтобы подтвердить или опровергнуть гипотезу. Вопросов без предполагаемого набора возможных ответов обычно не бывает. Результаты исследований, как правило, заранее известны проницательному мыслителю, но их подтверждение необходимо, чтобы убеждать не столько коллег, сколько чиновников и спонсоров. Теоретик-интуитивист нередко выдаёт свои модели за результаты исследований. К этой маленькой хитрости, не вполне этичной, вынуждали, между прочим, правила представления научных отчетов и диссертаций.
Добросовестность исследователя пропорциональна точности добытых им сведений. Напротив, наука – это генерализация, включающая обобщение, упрощение, отбор, отбрасывание мелочей. Для теоретических построений важно не количество само по себе, а тенденции изменений и связи между отношениями «меньше – больше», «ближе – дальше», «скорее – медленнее» и т.п. Теоретические высказывания сослагательны и условны. Учёные говорят: «Если А, то В», только и всего! Что же на самом деле происходит с этим А здесь и теперь, что с ним случилось «там и тогда», устанавливают наблюдатели и исследователи, среди которых могут быть криминалисты, шпионы, журналисты. Наука – не телеграфное агентство новостей. Её новости – это не факты, а сконструированные учёными теоретические объекты. Но, разумеется, между наукой и исследованиями, между фундаментальной наукой и прикладной «не вполне наукой», между научной и ненаучной деятельностью лежит множество переходных зон. Описываемая нами этика ученых – тоже идеальный объект, нигде не существующий в чистом виде. Идеализация образа Настоящего Ученого, донкихотствующего рыцаря уходящей эпохи, понадобилась для того, чтобы подчеркнуть вклад классической науки в гуманизм.
Прикладные научно-исследовательские работы можно планировать, ими можно управлять, их можно и нужно запрещать иногда по этическим соображениям. (Подсказать сферу запрета лучше всего смогут сами учёные-теоретики и философы, а не политики и религиозные моралисты). Фундаментальная наука – совсем другое дело; для неё государство и спонсоры могут только распахать почву, да и то не глубоко, ибо всей необходимой для науки исторически сложившейся культурной платформы никакая власть и никакой бизнес за короткое время создать не смогут. Тем более невозможно управлять процессами мышления и предопределять его результаты. Если у общества имеется стремление к всестороннему качественному прогрессу, то надо не командовать, а предоставлять полную свободу, не мешать самоорганизации. «Какие результаты ожидаете получить?» – «В науке важны только неожиданные результаты». Наука – постоянное порождение неожиданного и нового, а такое по определению ни запланировать, ни предвидеть невозможно. Лучший способ получить от науки пользу – это поставить её на службу благим и гуманным задачам и не ждать от учёных никакой заведомой пользы, не ставить перед ними никаких целей.
Наука прирастает не столько стремлениями ученых к целям, сколько методом этичного реагирования. Как уже говорилось, учёный реагирует на поступающую к нему информацию по обычаю, установившемуся в научном сообществе и заданному классическими образцами настоящих учёных, наших предшественников. В данном случае этика понимается в широком смысле – не только профессиональное поведение с коллегами, но и сами научные методы, включая логику – эту этику рационального мышления.
Наука по своей этической функции в обществе напоминает правосудие (каким оно описывается в конституциях). Судьи справедливы, когда они независимы и подчиняются только закону. Настоящая наука служит не государству, нации, партии, академии, университету, ведомству, фирме, а всему человечеству. Неписаный закон, регулирующий это высокое служение – этика, мораль, совесть учёных. От чистоты и незамутнённости классической этики науки сегодня как никогда зависит и чистота окружающей среды, и нравственная чистота людей, включая и самих научных работников.
Фундаментальные понятия современности – гуманизм, окружающая среда, ноосфера, экология, культура – мельчают, опошляются, выхолащиваются, подвергаются ведомственным, технократическим, бюрократическим, популистским извращениям, если они не обеспечены золотым запасом научной этики, если образцы их употребления не задают, не поддерживают своим личным влиянием учёные с высоким морально-этическим уровнем сознания.
9. Этическое перерождение российской науки
В России западноевропейская наука насаждалась дважды. Первая волна, ознаменовавшаяся основанием в 1724 г. Петербургской академии наук, к концу XVIIIв. почти угасла. Вторая волна, вышедшая из Дерптского университета, позволила науке хорошо укорениться и уже в середине XIXв. вывела плеяду российских учёных на мировой уровень.
В Советском Союзе, несмотря на изгнание философов, эмиграцию и репрессирование некоторых учёных, наука продолжала существовать по многим причинам: по инерции; из-за потребностей милитаризующегося государства в разнообразном сырье в обстановке автаркии; в связи с ликвидацией неграмотности, обеспечением письменностью и «национальными кадрами» многочисленных народов СССР, в большинстве своём ещё не говоривших по-русски; для всестороннего идеологического обслуживания государства, что подразумевало и многократную переписку заново всемирной истории, не говоря уже об истории России; наконец, ради престижа; и даже по недосмотру власти, по недоразумению – оттого, что какого-то учёного, а с ним и его школу, кафедру, попросту не успели задавить.
Советская наука жила и процветала благодаря стремлению руководства нашей страны к мировому господству (см. герб СССР) и подготовке необходимых для этого войн. От милитаризации выигрывали практически все науки, даже самые гуманитарные. Всегда можно было убедить генералов, что исследования и даже теории необходимы для победы. Изучение пещер и вечной мерзлоты нужно для устройства подземных убежищ и ракетодромов; дельфинов – для использования их в качестве торпед, обоняния животных – для нюхательных устройств. Биология развивалась там, где можно было связать её с бактериологическим оружием. Экономическая география зарубежных стран – это инвентаризация целей для советских ракет, страноведение – подготовка к оккупации и аннексиям.
Во многом аналогично было положение науки и у наших заокеанских потенциальных противников (от них мы получили кибернетику и компьютеры), но у СССР была довольно интересная специфика, о которой не хотелось бы забывать. Так, например, борьба с религией и церковью очень способствовала популяризации естествознания. Молодое поколение надо было быстро оторвать от церкви и верующих родителей, объяснить ему, что чудес не бывает, а наука (под руководством большевиков) узнает и объяснит всё. Из-за долгих очередей в парикмахерских и поликлиниках, где на столах лежали издававшиеся стотысячными и миллионными тиражами научно-популярные журналы, в середине ХХ в. советские школьники, рабочие, домашние хозяйки знали об устройстве Земли и Вселенной лучше, чем нынешние потребители астрологических прогнозов.
Многие передовые технологии были украдены из-за границы, но кое-что изобретено и у нас. Изоляцией и засекреченностью не только подавлялось, но и стимулировалось независимое мышление и изобретательство. Фундаментальную и прикладную науку с удовольствием двигали одни и те же учёные. «Бесполезные» науки незаметно произрастали под одной государственной тепличной крышей с «полезными», хотя временами разоблачались и громились партийными идеологами.
Врагов надо знать, поэтому узкому кругу советских философов разрешалось и поручалось знакомиться с современной зарубежной «буржуазной» философией – в «спецхранах» библиотек, выписывавших иностранные журналы в весьма ограниченном количестве, а наиболее благонадёжных философов и прочих гуманитариев, состоявших в правящей партии и сотрудничавших с КГБ, изредка выпускали и на международные конференции в капиталистические страны, где они должны были показать, что в СССР наука и философия процветают. У себя же дома эти деятели обязаны были усердно разоблачать «буржуазную» философию и культуру, «не оставляя от неё камня на камне». Выходили и книги, знакомившие допущенных читателей с зарубежными учениями, с грифом «для служебного пользования» или «для научных библиотек» (т.е. в книжные магазины они не поступали), тиражами обидно малыми по тем временам, но довольно большими, прямо-таки завидными по нынешним меркам.
Из среды выездных разоблачителей буржуазной философии и культуры и их усердных слушателей-студентов сформировалась впоследствии российская интеллектуальная элита, сыгравшая большую роль в годы «перестройки» и первые постсоветские годы, но в конечном счёте оказавшаяся у разбитого корыта. В смысле карьеры больше повезло преподавателям «научного атеизма» – единственного в советское время более или менее настоящего религиоведения. Из их среды вышло немало священнослужителей.
В общем, можно сказать, что в Советском Союзе какие-то остатки западноевропейской научной этики эпохи Просвещения не без влияния русской литературы XIXв. удачно сплавилась с менталитетом русской интеллигенции и с советским самоотверженным трудовым энтузиазмом, что и способствовало успехам науки, но во второй половине ХХ в. эти уникальные духовно-нравственные ресурсы стали иссякать.
В СССР обладание учёной степенью было престижным, а до 60-х годов и сравнительно прилично оплачиваемым, поэтому множество опытно-производственных предприятий было переименовано в научно-исследовательские. Учёных давила серая масса бездарных сослуживцев и партийно-комсомольских функционеров. К началу «перестройки» коррумпировались вузы, в них закрывались научно-исследовательские секторы, из них изгонялись учёные, не спевшиеся с преподавательско-репетиторской мафией. Академические институты и университеты возглавлялись остепенёнными администраторами, научные труды которых были написаны их подчинёнными.
В постсоветской России высшее образование стало одной из самых коррумпированных отраслей хозяйства. У народа сложилось стойкое представления о том, на какие средства живёт профессор вуза. Говорить, что профессор – это прежде всего учёный, а наука – самая честная профессия, стало совсем неудобно.
За поворотом России к рыночной экономике последовал этический переворот во всём обществе. Проявились, реабилитировались, легализовались мотивы, деяния и цели, раньше считавшиеся низменными, постыдными, преступными. Теперь благо то, что пользуется спросом на рынке; истина – то, во что хочет веровать большинство потребителей, зомбированных телевидением. Если разбогател, значит умён; если ты умный, то почему такой бедный? Современный учёный не отгорожен от этой циничной морали прежними сословно-корпоративными перегородками или высоким социальным статусом. Может быть он и хочет оставаться рыцарем, но вынужден стать подобием «буржуа» или «люмпена», если не сумасшедшим донкихотом, которого считают неудачником и не уважают собственные дети и внуки. В таких условиях фундаментальная наука не воспроизводится традиционными методами, а прикладная околонаучная деятельность живёт за счёт наследия прошлого века. Зато перед псевдонаукой открываются обширные поприща: фабрикация учёных степеней, званий, дипломов для чиновников и бизнесменов; псевдоэкспертиза в угоду заказчикам, обслуживание рынка шарлатанских услуг, восстановление и обновление государственной идеологии, социально-политическое прожектёрство.
Подавляющее большинство стран может обойтись и вполне обходится без «собственной» фундаментальной науки, а её отдалённые плоды импортирует; там самым мирится со своим провинциальным положением, в котором нет ничего ущербного. Однако в России настоящая наука существовала, а в силу всегда проявлявшейся значительной изоляции нашей страны играла огромную социальную роль, возглавляя и организуя всю культуру. Поэтому утрата науки у нас аналогична атрофии мозга нации, погружению её в дебильность и маразм. При низком престиже науки и быстрой деградации образования трудно вырастить талантливую молодёжь хотя бы для работы в научных центрах передовых зарубежных стран, где выходцы из России уже уступают место кадрам из Юго-Восточной Азии и Африки. Из-за огромности российской территории даже при относительно небольшом населении происходящие на ней процессы имеют глобальное значение. Одичание и поглупение такой большой страны, к тому же пренебрегающей экологией и накопившей так много смертоносных средств – угроза существованию всего человечества.
10. Наука – реликт или пройденная ступень?
Учёные заносят в Красную книгу исчезающие виды растений и животных. Но и самих учёных следовало бы занести в подобную книгу. Потому что классический тип ученого-подвижника, самоотверженного и скромного учетчика тычинок и пестиков, трилобитов и белемнитов, как-то незаметно для современников, но быстро поднимающегося из подвала лаборатории до звёздных высот вселенских обобщений, – такой тип учёного исчезает, сменяется остепенённым дельцом, для которого наука – не святыня, а средство обретения престижа и материального благополучия. Многие студенты играют в науку до того, как защитят дипломную работу, иные до кандидатской, а некоторые и докторскую степень используют, чтобы, в конце концов, получить номенклатурную должность в аппарате. Если новые учёные ещё и вырастают в наших вузах, то не благодаря и согласно учебной программе, а вопреки ей – благодаря очному и заочному общению с учёными старших поколений.
Нувориш с жирным затылком и золотой цепью на бычьей шее не раскошелится на фундаментальную науку, но своим материальным благосостоянием и техническим оснащением этот «бизнесмен» пользуется только потому, что некоторые люди в ХVII – XX вв. были бескорыстными и непрактичными чудаками, почти сумасшедшими по нынешним понятиям. Негуманное использование науки поставило человечество и биосферу на край пропасти. Но этому негативу противостоит позитив: среди результатов научной работы – бесчисленное множество открытий, средств и хитроумных устройств, облегчающих и продлевающих нашу жизнь; среди них и гуманистические идеалы, рождённые наукой и внушающие надежду на выживание человечества.
Представленный нами портрет чистой и настоящей науки был многократно осквернён и тоталитарным государством, и рыночными обычаями, но он всё-таки сохраняет свою привлекательность и ещё может служить иконой, хотя в значительной степени архаичной, уходящей в прошлое. Ничто не вечно, и есть основания думать, что классическая наука как морально-этическая система исторически преходяща, и продолжительность её жизни не так уж и велика: понадобились какие-то 300 – 400 лет, чтобы доиндустриальное средневековое состояние сменилось постиндустриальным, быть может, не менее тёмным и варварским. На рубеже ХХ и XXIстолетий прежние строгие этические стандарты научной деятельности, по-видимому, исчезли, наука теряет свою автономию, авторитет, сакральность и растворяется в Мировом океане общедоступной информации, где истина и ложь перемешаны. Сказанное мной о науке, возможно, похоже на некролог, но, подводя итоги ушедшему ХХ в., мы должны ясно представлять, кого мы сегодня хороним или пытаемся реанимировать и какое моральное наследие, полученное от классической науки, хотим сохранять в третьем тысячелетии.
* * *
Список литературы для этой статьи грозил быть слишком обширным, поэтому я ограничусь замечанием о том, что, помимо выстраданного автором личного опыта, в статье использованы публикации и устные высказывания ниже названных лиц.
Г.И. Абелев, И.А. Акчурин, Р.Г. Баранцев, Г.С. Батищев, Г.Г. Воробьёв, Б.С. Грязнов, В.С. Дынин, В.Л. Каганский, М.М. Карпов, С.Г. Кордонский, Э.П. Кругляков, В.А. Кувакин, Н.И. Кузнецова, М.Г. Лазар, И.И. Лейман, И.Я. Лернер, А.А. Малиновский, А. Матейко, С.В. Мейен, В.Ю. Милитарёв, А.А. Минц, Е.З. Мирская, Э.М. Мирский, В.В. Налимов, Е.П. Никитин, С.Р. Никулинский, Н.Ф. Овчинников, М.К. Петров, А.В. Потёмкин, Н.И. Родный, М.А. Розов, С.С. Розова, С.В. Чебанов, Ю.А. Шрейдер, В.А. Шупер, Г.П. Щедровицкий, М.Г. Ярошевский.
Прочие публикации Б.Б. Родомана о науке
О борьбе в науке // Изобретатель и рационализатор, 1980, № 8, с. 40 – 41.
Афоризмы науковеда // Изобретатель и рационализатор, 1981, № 8.
Как стать автором, не сочинив ни строчки // Изобретатель и рационализатор, 1982, № 6, с. 39 – 40.
Этические критерии отличия науки от лженауки // Поругание разума: экспансия шарлатанства и паранормальных верований в российскую культуру XXI века / Тезисы к междунар. симпозиуму «Наука, антинаука и паранормальные верования». М., 3 – 7 окт. 2001. Сост. и ред.В.А. Кувакип/ Биб-ка ж-ла «Здравый смысл». – М.: Росс. гуманистич. об-во, 2001, с. 90 – 91; 500 экз.
Этические отличия науки от псевдонауки // В защиту разума: Против агрессии шарлатанства и паранормальных верований в российскую культуру начала XXI века / Мат-лы Междунар. симпозиума «Наука, антинаука и паранормальные верования» (Москва, 3 – 7 окт. 2001) / Биб-ка ж-ла «Здравый смысл». – М.: Росс. гуманистич. об-во, 2003, с. 171 – 176; 500 экз.
Этика ученых и рыночная мораль // Интеллигент, 20 марта 2006; 0,6 л. http://www.intelligent.ru
Шеф и его подруга: Любовь на кафедре и в лаборатории. – Смоленск: Ойкумена, 2011, 78 с.; 500 экз.
Б.Б.Родоман
30 марта 2014 г.