Российское гуманистическое общество

www.humanism.ru

Концептуальное обоснование

РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ
НИЖНЕВАРТОВСКИЙ ЭКОНОМИКО-ПРАВОВОЙ ИНСТИТУТ (ФИЛИАЛ) ГОУ ВПО ТЮМЕНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
КАФЕДРА ФИЛОСОФИИ
ОСНОВЫ СОВРЕМЕННОГО ГУМАНИЗМА


Программа учебного курса
Программа учебной дисциплины «Основы современного гуманизма» составлена для студентов всех специальностей, в соответствии с учебным планом, утвержденным Тюменским государственным университетом.
Программа утверждена учебно-методической комиссией Нижневартовского экономико-правового института (филиала) ТюмГУ.
Печатается по решению учебно-методической секции Ученого совета Нижневартовского экономико-правого института (филиала) ТюмГУ.
Составители: профессор, доктор философских наук В.Д. Жукоцкий,
профессор, доктор философских наук В.А. Кувакин
Рецензент: профессор, доктор философских наук А.В. Павлов
© В.Д. Жукоцкий, В.А. Кувакин, 2006


ГУМАНИЗМ В ОБРАЗОВАНИИ И НАУКЕ,
ИЛИ ПОЧЕМУ СТАТУС СВЕТСКОГО ГОСУДАРСТВА ОБЯЗЫВАЕТ:
КОНЦЕПТУАЛЬНОЕ ОБОСНОВАНИЕ УЧЕБНОГО КУРСА
«ОСНОВЫ СОВРЕМЕННОГО ГУМАНИЗМА»

 

В наше время гуманизм в его светской традиции, которую он усвоил от эпохи Просвещения, испытывает множественные атаки с самых разных сторон. Все они – от религиозного фундаментализма до изощренного постмодернизма – проходят под одним знаменем: «Долой разум как абсолютную ценность человеческого бытия», «Долой человеческую гордыню, заключенную в торжестве научного мировоззрения и социально-преобразующих практик». В этих условиях гуманизм уже не воспринимается как безусловная ценность высшего порядка. Сама ментальность современного российского общества говорит нам: есть вещи и «поважнее» гуманизма, этой «сладковатой, розовой водицы», которая годится разве что на десерт. Гораздо более важными, чем гуманизм, стали ее величество Собственность, Власть, Церковь, иначе говоря, ГОСПОДСТВО – экономическое, политическое, духовное. Человек в этой системе господства предстает как бесплатное приложение, как «слабое звено» с ограниченной функцией исполнителя чужой обезличенной воли. Именно такая диспозиция порождает ницшеанское бегство к сверхчеловеку, как спасительному образу прорыва из «человеческого плена», или не менее характерное стремление переломить одну эпатирующую форму господства другой – формой социального тоталитаризма.

Эти волны ухода от гуманизма, появляющиеся с известной периодичностью, так же естественны, как и опасны. Опасны они, прежде всего, тем, что временное в них принимается за постоянное, а кризисное состояние сознания воспринимается как нормативное. Особенно чувствительны к этим явлениям система образования и общекультурный статус науки. На них в первую очередь выпадает испытание на прочность. Спасительной в этих условиях выступает их способность к здоровому консерватизму, верность принципам построения и собственному призванию. Ответственность перед своей исторически выработанной гуманистической миссией оказывается в этот момент решающей.
Следовательно, если констатация глобального «кризиса гуманизма» к чему-то и обязывает ученое сообщество, то вовсе не к тому, чтобы отмахнуться от этой, казалось бы, потерявшей привлекательность проблемы. Она обязывает заглянуть вглубь самого понятия, проследить историческую типологию гуманистических сознаний и практик, наконец, вскрыть причины нынешнего кризиса и тенденции его разрешения. Разумеется, в рамках короткого анализа мы можем претендовать лишь на самую общую постановку проблемы и расстановку тех акцентов, которые представляются наиболее важными.

Такого обвала лженаучных и откровенно шарлатанских явлений и верований, который мы наблюдаем в наше время, не случалось даже в два первых десятилетия ХХ века в России, в канун и в ходе русских революций. Декаданс того времени воспринимался двояко. Он выступал одновременно и символом духовной свободы, на которую так долго молились, и которая наконец-то случилась, и символом глубокого культурного кризиса, утраты одних фундаментальных ценностей и не приобретения других. Гуманистическая ментальность в этих условиях разрывалась на романтический, жаждущий абсолютной свободы для индивида идеализм и не менее вульгарный в своем самомнении и жаждущий радикального социального действия материализм.

В наше время гуманизм испытывает то же напряжение на разрыв, с той лишь особенностью, что на место былого народнического и социализированного материализма теперь заступил либеральный материализм захватов собственности и личного обогащения за государственный счет. Гуманными в этом последнем случае пытаются представить гарантии личной свободы, которые дает крупная собственность, но сама гуманистичность сознания при этом радикально минимизирует свое социальное и культурное пространство.
Отсюда вытекает первое и решающее определение действительного гуманизма как характеристики и свойства «срединной культуры», как ее, правда, в негативном смысле, понимал Н.А. Бердяев, культуры, гасящей крайности вулканических извержений социума. Гуманизм в этом смысле всегда социально детерминирован, он, прежде всего, предстает как социальный гуманизм. Отсюда следует, что гуманизм – это своего рода сдерживающее разбегающиеся потоки социокультурных устремлений силовое поле с гравитацией в галактическом центре. Но это так же и своего рода обруч, стягивающий в единое целое сосуд базовых человеческих ценностей.

Таким образом, гуманизм может проявлять себя двумя способами. Во-первых, как незримое, но вездесущее поле человеческих смыслообразований, как некий внутренний стимул к собственно духовным устремлениям, личностный камертон кантовского категорического императива, который не нуждается в каком-либо внешнем авторитете, даже если это авторитет церковной иерархии. Во-вторых, это выраженная, внешняя форма запрета на бесчеловечность, нравственная доминанта общества и культуры, опирающаяся на традицию и здравый смысл. При всей своей многовариантности она всегда определенна и категорична.

В первом случае речь идет об объективном измерении субъективности гуманизма. Оно основано на вере, на интуитивном предчувствии здоровой природы человека, его естественной склонности к добру. (Заметим в скобках, что эгоизм не есть характеристика злого начала в человеке, как это порой пытаются представить, он исключительно важен как способ становления личностных качеств, о чем достаточно подробно говорится, например, в дневниках Л.Н.Толстого и в программном трактате Вл.Соловьева «Чтения о Богочеловечестве».) Гуманизм как естественное состояние человека, не искаженное какими-либо пагубными влияниями природного, социального или психологического свойства, образует тот фундамент, на котором строится грандиозное здание человеческого мира, мира культуры. Это активируемая точка роста, само желание, и моральная оправданность этого желания, внести в этот мир что-то новое, не бывшее в нем, но достойное своего присутствия. Это воля к действию мысли и поступка.

Однако «точка роста» образует лишь малое пространство здания культуры. Не менее существенной остается функция консервации достигнутого культурного результата. И не секрет, что в моменты особенно бурного роста охранительная функция культуры обращает свои критические взоры именно на гуманизм и гуманистичность. Только так можно объяснить реакционные по форме, но внутренне оправданные опусы Ф.М. Достоевского, Н.А. Бердяева или В.В. Розанова «против» гуманизма, взятого в его весьма конкретных исторических формах, а именно против просвещенческого гуманизма. За этой критикой гуманизма конкретного стоит осознанная установка на реализацию охранительной функции культуры и, хотя она обретает видимость критики гуманизма вообще, на самом деле она протягивает ему руку в решении гораздо более фундаментальных вопросов человека, чем те, которые решает гуманизм данной исторически ограниченной формы.

Именно поэтому нельзя терять из виду субъективное измерение вполне объективных и исторически фиксированных форм гуманизма. Огромное многообразие культур дает и огромное многообразие гуманистических форм сознания. Исторические и национальные различия культур диктуют параметры и критерии человеческого блага и, как следствие, конфигурации той или иной разновидности гуманизма. Однако гуманистична не только природа культуры как таковой. Уже внутри всякой национальной культуры зарождается антитеза натуры и культуры – одна из первичных диспозиций объективного гуманизма. Что более соответствует человеческому благу: идущее от природы, от естества, от первичного установления самой сути вещей или от культуры, от искусственного, от созданного человеком и для человека? Все религии и культуры мира лишь по-разному расставляют акценты в этой исконной дихотомии бытия.

Натура проявляет себя не только в качестве внешней природы, окружающей среды, но и в качестве так называемой человеческой природы, как естественной предпосылки становления личности. Точно так же и культура имеет внешнюю и внутреннюю форму своего проявления в человеке и для человека. На каждом из этих направлений может помещаться своя червоточина, вызывающая отклик гуманистического сознания, всплеск охранительной активности человека. Но на каждом из этих направлений может разместиться и то главное и абсолютное, что образует саму суть гуманного человека или человека человечного, что означает – человека, соответствующего своему понятию или предназначению. Так, например, культура может определяться как способ адаптации человеческой природы к меняющейся или заданной социальной среде, отчуждающей органике социума. Но она же предстает и как способ развития природных наклонностей человека, их действительная аура. В первом случае доминанта принадлежит человеческой природе, а во втором – культуре. Вместе они образуют замысловатую диалектику ценностных предпочтений, отливающуюся в ту или иную разновидность гуманизма.

Как известно, сам термин восходит к Древнему Риму: от латинского humanitas – человечность. Цицерон противопоставлял римлянина как «человечного человека», homohumanus, «варварскому человеку», homobarbarus. В этом смысле гуманизм – синоним цивилизованности или образованности, верности «добродетели», воспринятой от греков «пайдейи» - исключительно воспитывающей формы образования, включающей в себя обретение «круга знаний», erudition, и «наставление в добрых искусствах», institutioninbonasartes.

Таким образом, родиной первого «гуманизма» выступает античный мир: он идет от греков позднего эллинизма и закрепляется в статусе «римского гражданина». Вот почему эпоха Возрождения, которую мы прочно ассоциируем с началом новой гуманистической традиции в европейской культуре, воистину возрождала после долгого христианского средневековья исконную «римскую добродетель», renascentiaromanitatis. Это и был действительный Ренессанс 14 и 15 веков, который вернул Европу в лоно восходящего цивилизационного развития.

У нас нет оснований не доверять оценочному суждению Мартина Хайдеггера, выдающегося философа-гуманиста 20-го века, представленному в его знаменитом «Письме о гуманизме», где он развивает заданную Ж.-П.Сартром тему экзистенциализма как гуманизма: «Homoromanus Ренессанса – тоже противоположность к homobarbarus. Но бес-человечное теперь – это мнимое варварство готической схоластики Средневековья. К гуманизму в его историографическом понимании, стало быть, всегда относится «культивирование человечности», studiumhumanitatis, неким определенным образом обращающееся к античности и потому превращающееся так или иначе в реанимацию греческого мира»[1]. (Таков почти ницшеанский мотив трагедии, рождающейся из духа музыки, и взыскующей к греческому истоку.)

Таким образом, гуманизм в самом общем виде несет в себе «озабоченность тем, чтобы человек освободился для собственной человечности и обрел в ней свое достоинство». Эта формула, однажды заданная античной традицией, обретает характер универсалии, которая находит способ своего воспроизводства в различных исторических условиях и обстоятельствах. Это и есть то, что названо выше объективным измерением гуманизма, его онтологией, его безусловной заданностью в структурах человеческого бытия. Впрочем, человеческое бытие берется здесь не в смысле сущего или существующего, а в смысле должного и возможного, данного в приближении к истине бытия. Человек обречен на то, чтобы открывать зазор между первым и вторым, устремляя в него энергию своего присутствия.

Однако на деле это всегда упирается в конкретную трактовку «свободы» и «природы» человека, в субъективное измерение этих понятий. Все это дает огромное многообразие «видов гуманизма», отнюдь не бессмысленных в этом своем многообразии, но занимающих свою действительную нишу в исторической судьбе бытия. В число этих видов Хайдеггер включает и гуманизм Маркса, и гуманизм христианства, «и тот гуманизм, каковым Сартр считает экзистенциализм». Все они слишком конкретны, привязаны к осмыслению исторически сущего и никак не могут оторваться от пуповины метафизики и метафизичности. Вечно ускользающий вопрос об истине бытия, о его отношении к человеческому существу, не позволяет конкретным видам гуманизма в их субъективности непосредственно слиться с объективной онтологией гуманизма вообще.

Выход, по Хайдеггеру, лежит в сфере тишины, молчаливого и непосредственного «сказывания» истины бытия. И это вопрос будущего, открывающего новую онтологию мысли. Это будет такая форма мысли, которая уже не будет нуждаться ни в философии, ни в религии в их традиционном виде, которая будет следовать за истиной бытия непосредственно, минуя каких-либо метафизических посредников. Значит ли это, что конкретные виды гуманизма теряют смысл, что человек в будущем не будет нуждаться в том единственном для себя виде гуманизма, который образует трамплин для действительного гуманистического полета в пространство человеческой самореализации?

Философ не дает ответа на этот вопрос, предпочитая поэтический уход: «Будущая мысль уже не философия, потому что она мыслит ближе к истокам, чем метафизика <…> Мысль нисходит к нищете своего предваряющего существа. Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия так же, как облака – облака в небе»[2]. Увы, это такая форма многоточия в текстовом повествовании, за которой можно различить все что угодно. Даже контуры бердяевского «нового средневековья» могут нависнуть в любой момент своей первобытной непроницаемостью для человеческого разума. И хотя сам Хайдеггер предпочитал формулу аристотелевского ухода в поэзию, в культуру, в практику жизни (почти по Марксу), у нашего современника остается масса вопросов на этот счет. Какой выбор сделать? Какую форму гуманизма или, возможно, негуманизма избрать?

И все же философский гений не смог бы реализовать свое призвание, не оставив нам ключ к решению проблемы. Отвергая метафизический статус старого, абстрактного гуманизма, он отвергает лишь неоправданную претензию этого вида гуманизма на абсолютную истину, которая на деле оборачивается «забвением истины бытия». (Это почти буквальное повторение программного положения Марксовых Рукописей 1844 года о необходимости перехода от абстрактного гуманизма старой философии и религии к «реальному гуманизму» грядущей эпохи.)

Однако и этот охранительный философствующий гуманизм сохраняет свое значение – и, прежде всего, в образовательной системе. Он выступает необходимым способом подготовки человеческого сознания к грядущей встрече с истиной бытия. Результативность этой встречи и означает торжество действительного гуманизма, который указывает лишь на то, что «существо человека существенно для истины бытия». От человека требуется мужество в решающий момент сказать нет метафизической навязчивости старого «гуманизма». Но важно так подготовить его к этому шагу, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что этот отказ от «гуманизма» совершается во имя его!
Трагедия наших дней состоит в том, что мы сплошь и рядом видим, как массы людей воспринимают отказ от абстрактного гуманизма былых эпох, включая советскую эпоху, как некий рупор негуманности и откровенного цинизма, как отказ от самой сути гуманистических идей и практик. А это в свою очередь воспринимают как лишний аргумент к тому, что спасение от наступившего марева бесчеловечности теперь лежит исключительно в церкви и средневековой догматике. Но именно Хайдеггер протягивает руку Марксу, настаивая на возможности и необходимости «продуктивного диалога с марксизмом». Если «судьбой мира» действительно становится «бездомность», то это лишь свидетельство точности и прогностической силы Марксовой концепции отчужденного труда:

«Поскольку Маркс, осмысливая отчуждение, проникает в сущностное измерение истории, постольку марксистский взгляд на историю превосходит прочую историографию. Поскольку, наоборот, ни Гуссерль, ни, насколько пока вижу, Сартр не признают существенности исторического аспекта в бытии, постольку ни феноменология, ни экзистенциализм не достигают того измерения, внутри которого впервые оказывается возможным продуктивный диалог с марксизмом»[3].

Пожалуй, стоит задуматься над тем, каким образом можно было здесь поставить раскритикованного всеми Маркса выше своего учителя Гуссерля и своего ближайшего соратника по экзистенциалистскому цеху Сартра? Пожалуй, это признание дает достаточный повод для нового прочтения хайдеггеровского наследия уже под марксистским углом зрения. Это колоссальная перспектива для «продуктивного диалога с марксизмом» в наше постсоветское время.

А пока мы можем смело констатировать, что духовная ситуация наших дней не дает никаких оснований для паники, для выбрасывания белого флага капитуляции светской культуры перед мракобесием вселенского грабежа, учиненного над Россией радикалами от либерализма, казалось бы сделавшими все, чтобы расчистить площадку для наступления мракобесия средневекового консерватизма. И те, и другие обнаруживают банкротство своих идей и практик гораздо раньше, чем успевают добиться каких-либо необратимых изменений. Еще все можно и нужно поправить в соответствии со здравым смыслом и с великими традициями российской светской государственности, культуры и образования. Опорой тому – наше научное мировоззрение и верность гуманистическому призванию.


--------------------------------------------------------------------------------

[1] Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Проблема человека в западной философии. М.: Прогресс, 1988. С. 320.
[2] Там же. С. 356.
[3] Там же. С. 336.