Российское гуманистическое общество

Философская мысль со времен своего зарождения стремилась проникнуть и исследовать все уровни действительности. Один из них – неизвестность – издревле, хотя и безотчетно, инстинктивно, беспокоил ее. Русский философ ХХ в. Л. Шестов даже брал на себя смелость утверждать, что гадательное, неопределенное, не нуждающееся в гарантиях и защите и есть единственный предмет философского исследования.[1] Задачу философии он видел в том, чтобы «научить человека жить в неизвестности – того человека, который больше всего на свете боится неизвестности и прячется от нее за разными догматами. Короче: задача философии не успокаивать, а смущать людей».[2] Именно поэтому, считает Л. Шестов, философия не должна иметь ничего общего с логикой; она, скорее, есть искусство, «стремящееся прорваться сквозь логическую цепь умозаключений и выносящее человека в безбрежное море фантазии, фантастического, где все одинаково возможно и невозможно». Вместе с С. Кьеркегором Л. Шестов отстаивает за философией право на особое восприятие мира, умение жить без правил и гарантий со стороны законов необходимости, потому что в самой жизни есть бесправие, негарантированность и случайность. Норма и соответствие, подчиненность и включенность единичного в общее необычайно раздражают Л. Шестова и переходят в бунт против необходимости как предсказуемости и предопределенности человеческой судьбы в мире. «Голова Медузы не так страшна, как закон причинности», – утверждает он. [3]
Опасность, таящуюся в законе, норме или в вечной истине, им осознается острее всего. Он знает, что в их свете все непохожее и чужеродное изгоняется и обречено на очень сложное существование: «Всякий, кто пытается взглянуть на жизнь иначе, нежели этого требует современное мировоззрение, может и должен ждать, что его зачислят в ненормальные люди».[4] Но, по Шестову, такого рода «ненормальные» – это люди дерзновенные, способные принять нестандартную философию, не для «всемства», и не для того, чтобы уповать на некую «искупительную истину», пользуясь терминологией Р. Рорти,[5] являющуюся из потребности увязать все и вся.

Именно поэтому Л. Шестов и бунтует против «статистики» и желает видеть в нашем мире что-нибудь иное, кроме «железной необходимости» и также поэтому он призывает не бояться неизвестности, не держаться слепо за свои представления о добре и зле, о разумном и безумном, возможном и невозможном. Это необходимо для того, чтобы увидеть в мире что-то еще помимо необходимости и приблизиться к источнику жизни. Так и только так, утверждает Лев Шестов, и возможно отстоять свободу своего индивидуального существования.

Но по плечу ли человеку не бояться изменчивости, в силах ли он перейти от покорности к дерзновению, сбросить гнет «самоочевидных истин» и отобрать у богов их основную, самую завидную и наиболее непостижимую привилегию божественного – беспочвенность? «Знаю, – не сдается Л. Шестов, – что осуществить на земле этот идеал свободы от истины и добра невозможно – вернее всего, и не нужно. Но предчувствовать последнюю свободу человеку дано».[6] Это предчувствие – удел или прерогатива совсем немногих людей, «разведчиков» и «экстремалов» духа, «пограничников» – тех самых, кто способен не уповать, а идти, не зная куда, и не сверять свой путь с общепризнанными указателями. На этом пути движет человеком дерзновение, помогающее ему выдержать нелегкие испытания в преодолении общих правил безликого существования в среде, не выносящей «бессмысленного крика и безумного рыдания».[7] Именно в этом бунте против необходимости подчиняться общепринятым правилам со стороны яркой и смелой личности видит Л. Шестов подлинное величие и трагедию человеческого существования. В своих многочисленных философских эссе он пытается выяснить, как случилось, что «вся наша земная жизнь сводится к тому, чтоб выдвинуть общее и растворить в нем отдельное»? Почему «мы должны быть такими, какими нас соглашается принять окружающая нас среда»?[8]

«Афины и Иерусалим», «На весах Иова», «Апофеоз беспочвенности», «Solofide» – во всех этих и многих других произведениях Лев Шестов, странствуя по душам Сократа, Платона, Аристотеля, Плотина, Спинозы, Паскаля, Киркегора, Достоевского, Толстого, Чехова, Ибсена, Ницше проводит исследование опаснейшего процесса – процесса отчуждения, отдаления человека от самого себя, его бегства от невозможного, необъяснимого и непонятного, случайного и фантастического к объективному, логичному, взвешенному, подсчитанному и перепроверенному. В этом знании, ставшим уже стандартным и обыденным, теряется ценность и значимость отдельной личности.

Вся история человечества была направлена на подавление всего своеобразного и нестандартного: «Как пугает людей и сейчас изречение Протагора: человек есть мера всех вещей! И какие усилия сделала человеческая мысль, чтоб убить Протагора и его учение!».[9] Этого не должно было случиться, но произошло, потому что человек имеет слабость переходить от неизвестности к необходимости и принимать ее с «радостной покорностью», убивая тем самым в себе творческое начало. Он ждет от философии, вопреки ее сути, «последних» истин, не понимая, что в метафизической области их нет и никогда не будет, потому что «природа повелительно требует от каждого из нас индивидуального творчества».[10]

Вот почему Л. Шестов утверждает, что дерзновение – не случайный «грех» человека, а его великая правда и подвиг.[11] Избегать проторенных путей, а, возможно, испытать непоправимое несчастье и одиночество – вот что может, согласно Л. Шестову, пробудить от сна обыденности: «Безнадежность – торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали – теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело только с человеческими законами – теперь с вечностью и отсутствием всяких законов».[12]

В связи с анализом героических и стоических мотивов творчества Л. Шестова, В.А. Кувакин справедливо отмечает, что имеются все основания говорить о гуманизме его философии как вполне отвечающей передовым рубежам этого современного мировоззрения. Лев Шестов открыт новым измерениям мира с целью их осмысления и освоения. Одна из них – области так называемых пограничных ситуаций. Безнадежность, отчаяние, «потерянная почва» – это область человеческого духа, не знающая добровольцев. Ничто в этом состоянии не в силах помочь человеку – ни его опыт, ни его пристрастия. Никто другой не в силах почувствовать, понять и разделить его боль, «все пути назад заказаны – нужно идти вперед к неизвестному и вечно страшному будущему».[13] Здесь человек один на один с собою, вырывающий из себя все, во что верил и что когда-то любил, чтобы увидеть и узнать то, что не может быть передано в самом совершенном процессе обучения. Л. Шестов предполагал, что отсутствие всякой опоры со стороны мысли, принуждение встретиться лицом к лицу с последней тайной, – это величайшее и значительнейшее событие нашей жизни уже потому, что такое состояние является предпосылкой к постижению истин, которые «можно увидеть, но которые нельзя показывать»,[14] т.е. их может прочувствовать только сам человек. О них не спрашивают, ибо они не желают быть очевидными, но приоткрываются внезапно, скажем, в отчаянии или в восторге. Этот душевный опыт бесценен, несмотря на то, что порою невыносимо труден. Но, раз пережив безнадежность, человек ни за что уже «не согласился не иметь в прошлом этого переживания».[15] И поэтому трагедия человеческой жизни не в том, что иной раз охватывает отчаяние, а в том, что люди пожелали быть во власти вечных законов и даже самого Бога заставили отдаться в их власть, приписав ему свою, человеческую, логику: «…Страх перед свободой есть, по-видимому, основная черта нашей, может быть, искаженной, но все же действительной природы. В глубинах нашей души живет желание даже Богу поставить хоть какие-нибудь пределы, остановить его творческую жизнь».[16]

Для самого же человека старое предпочтительнее новому и, даже хорошему, «всякая перемена, даже перемена к лучшему, пугает его».[17] Человек боится и непредсказуемости жизни, и внешних, объективных обстоятельств. Его также пугает иррациональность и хаотичность его внутреннего мира, мировоззренческое непостоянство. Все это формы страха перед неизвестностью, от которого Льву Шестову так хотелось бы освободить человека хотя бы в некоторой степени: «Не гадай о будущем. Сегодня господствует в тебе здравый смысл, и сладкое для тебя является высшим законом. Но завтра ты прогонишь и здравость и смысл, сдружишься с бестолковостью и нелепостью и, может быть, даже полюбишь горькое. Так ведь?».[18] Нет очевидных и вечных законов в экзистенциальной глубине личности, повторяет Лев Шестов вновь и вновь, и потому человек – изначально, глубинно свободен и беспочвенен, самостоятелен, суверенен. А там, где закон, там свободы не может быть. Человеческий удел – всегда искать и ни на чем окончательном в жизни не останавливаться. Человек живет во власти мгновений и его философией должна быть «философия часа».

Отсутствие законов не означает, что человек лишается всего. Нет, ему остается не так уж и мало – обладание собой, трезвость взгляда, любовь к жизни и доверие к ней, жажда прорыва к ней сквозь всякие посреднические «-измы». Без такого отношения жизнь вырождается в мертвое ученичество – стройное, логичное, отсекающее противоречия и несуразности. Это – не закон, а следствие нетворческого отношения к жизни, неспособность к этике творчества, как сказал бы Н. Бердяев. Лев Шестов в связи с этим особенно настаивал на том, что первое условие жизни – беззаконие и творческая деятельность.

Обратное случилось, например, с Л. Толстым, когда стал он «наказывать» своих героев по кодексу своей этики. Особенно досталось Анне Карениной. Ее он особенно строго учил тому, «как хорошо прожить свою жизнь», что человек «должен и не должен делать». Не сладил великий писатель с алогичностью жизни, хотя и мастерски умел ее передать. Он начал искать в ней закономерности и проповедовать: развивать учение о том, как нужно жить, чтобы быть (или слыть?) человеком добропорядочным и высоко моральным. Закон жизни Льва Толстого велит и довлеет, заставляет и подчиняет, указывает и принуждает к некому определенному порядку, тащит к заранее уготовленному финалу. Хочет человек такого конца или не хочет? Но хотеть или не хотеть – это, пишет Л. Шестов, божественный дар человека, «без возможности, как без воздуха, человек задыхается».[19] И поэтому «не тот велик, кого судьба тащит, точно пьяного в участок, а тот, кто сам “свободно” идет, куда судьба ему идти предназначила».[20]

Не только Л. Толстой отягощен «грехом» послушания вечным истинам. Исследуя логику развития философской мысли, Лев Шестов приходит к выводу о том, что вся так называемая человеческая мудрость «с незапамятных времен ведет упорную борьбу с индивидуальным существованием» и что «великие учителя человечества вне борьбы с ненавистным «я» не видят спасения и выхода из мучающих нас противоречий и ужасов бытия».[21] Философ установил, что, начиная уже с Анаксимандра, люди полагали, что индивидуальное существование оскорбляет Бога, является чем-то нечестивым. Борьба с индивидуальным существованием, иронизирует Л. Шестов, может и должна считаться самой замечательной и захватывающей страницей человеческого духа. Миром, по мнению людей, должен править закон, а не божественный произвол, когда все одинаково возможно. И значит не порядок и закон, воздают всем по заслугам, являются первоначалами жизни. Для людей сделать свою судьбу игралищем случая оказалось невозможным, и поэтому они с радостью и облегчением признали, что неизменный порядок лучше, чем произвол. Но законы жизни (догмы), оторванные от внутренних переживаний, от личного опыта, лишены жизненной силы. Догмы может ценить, в конечном итоге, лишь тот, кто равнодушен к жизни – «человеческому и божественному творчеству». Такому человеку хочется лишь одного – твердо знать, что все уже кем-то сделано и открыто, а ему нужно лишь «пережевывать жвачку».[22] Так Бог обманывает людей: он посылает им философов и пророков, внушающих суждения ясные и отчетливые, но, увы, уже безжизненные.

Закон, любой закон, тем более закон жизни, – это твердое знание. Несовершенное восприятие жизни, как у Льва Толстого является его следствием. Все это говорит о несамостоятельности духа, о его неспособности жить в реальном жизненном пространстве. Созревший дух, напротив, презирает прочность, устои, привычки и твердые, неизменные убеждения. Они для него, что для здорового костыли, принуждающие идти по земле противоестественно. Ведь они мешают оторваться от утоптанной истинами почвы и уйти ввысь, вдаль, в бесконечное пространство: «Бросьте всякие расчеты и обобщения и идите смело, без оглядки в неизвестность, куда Бог поведет, и что будет, то ибудет».[23] Творчество и умение жить в беспочвенности в сомнении относительно общепризнанных постулатов должны стать, утверждает Л. Шестов, существом нашей жизни, чтобы освободиться от власти надоевших и занудных истин. Более того, основная черта жизни, по Льву Шестову, – дерзновение, не сводимая к понятному мистерия.

Что же поможет дерзкому человеку, если таковой сыщется в этом мире, беспочвенном, на самом деле, и алогичном, полном безудержных сомнений? Как ему вынести то страшное одиночество, в которое он погружен в мире соблазнов и приманок и которое он осознает рано или поздно? Чаще всего он отказывается от непредсказуемости жизни, выставляет принцип и повинуется ему, а не себе, живому и непредсказуемому. Поэтому и наступает паралич воли, духовная смерть. Наука помочь человеку здесь не в силах, для «поимки человека» не годится даже психология, поскольку она принимает в расчет лишь периодически чередующиеся явления, а человеческое «Я» как единичное и самое иррациональное в расчет ею не берется. «А между тем свидетельство одного зрячего значит больше, чем показания миллиона слепых», – убежден Лев Шестов, и в этой страстной убежденности слышится отчаянное стремление отстоять во что бы то ни стало свободу индивидуального существования. Так философ защищает право человека выражать свое действительное отношение к миру – индивидуальное и неповторимое.

Метафизический субъективизм и антропоцентризм в творчестве Л. Шестова, как справедливо указывает В. Л. Курабцев,[24] имеет своим истоком философию Протагора. Индивидуальная истина небезынтересна для русского писателя и небесполезна. Это не эмпирическая, а метафизическая истина, подразумевающая, что наряду с нашей реальностью есть еще некая жизнь, в которой происходят события, непохожие на повседневные. Тот, кто не испытал их, может стать успешным теоретиком или практиком, но к преддверию последней тайны никогда не подойдет – «философия будет для него навсегда закрытой областью».[25] В метафизической области нельзя ничего проверить, нельзя критиковать. В ней пребывают вещи, которые можно только пережить – не доказать, ибо единственным доказательством является личный опыт. Но этот единственный критерий – переживания – в «выхождении», в объективации (Н. Бердяев) мгновенно превращается в ничто. Здесь нет ничего похожего на истину эмпирического мира, нет истинного и ложного, нет добра и зла, нет ошибок, нет заблуждений, а есть лишь сама жизнь, новая, ни на что не похожая. Л. Шестов верит в то, что личная метафизическая истина обязательно приоткроет нечто раньше бывшее не проявленным. И потому человек должен стремиться не к общепризнанной истине, а к самостоятельному постижению малых тайн жизни, отказавшись при этом от самолюбования и всезнания, открыв прежде заказанные для его мысли пути, бросив все расчеты и обобщения.

Глас вопиющего в пустыне – глас, осужденный не быть услышанными уже несколько тысяч лет! В сущности, дело всех религиозных гениев, по мнению Льва Шестова, как раз к тому и сводилось, что они должны были быть авторитетами для других, тогда как не были таковыми для самих себя.

На пустынном пути душа неизбежно претерпит метаморфозы. Нужно просто допустить в свою жизнь возможность каких угодно превращений, даже самых невероятны и неприемлемых. Безграничность – еще одно измерение реальности, с которым придется научиться ладить человеку, вступившему на путь индивидуального существования. Только так душа и может вырваться из необходимости, т.е. связи с остальными вещами, и из той среды, в которую поместила его судьба. Тогда Бог, «увидев, какой своеобразный материал попал ему под руку», предоставит личности возможность самой «заканчивать» себя. Так, например, «Спиноза, такой, каким мы его знаем, создан не Богом и не в силу необходимости, а самим собой и по свободному произволу…».[26] Человек не зависит от Бога, приходит к выводу Л. Шестов: отношение человека к Богу есть свобода. Для Творца, полагает мыслитель, не только возможно, но и желательно выпустить из рук свое творение и дать ему возможность идти своим путем, неповторимым и самостоятельно избранным. Демиург ничего не боится, не боится даже отдать свою мощь и свои силы человеку. Он ничего и не требует от человека – требуют только люди, требуют даже от богов подчинения законам земной логики. Испокон веков Богу приписываются вкусы и тайные мечтания земных деспотов, но Богу, пишет Лев Шестов, совсем не нужно быть самым сильным и самым первым. Бог лишь ведет человека путями, кажущимися страшными для последнего. О таких путях и поведали миру Мартин Лютер и Лев Толстой, Генрих Ибсен и Антон Чехов, Федор Достоевский и Фридрих Ницше. Ради того, чтобы поддержать человека в его безумном стремлении, в его неслыханном, ни на чем не основанном дерзновении к самоутверждению, Бог даже стал человеком и подверг себя обидам, истязаниям и позорной смерти на кресте. Тем самым, считает Л. Шестов, демиург зовет к последней свободе скованного цепями Необходимости человека.[27] И чем больше повелевает Бог, тем меньше человеку нужно повиноваться, важнее быть свободным и самостоятельным. Потому что едва ли ни главным велением Бога является требование к человеку совершить невозможное. Это и значит, что нужно самому свободно совершить какое-то свое «трудное дело». Здесь требуется не «самоуверенность» человека, верящего в то, что разум. может проникнуть во все тайны жизни, а воля и смелость творчески и самостоятельно выбирать свою метафизическую судьбу.

В связи с этим позволим себе выразить несогласие с мнением, высказанным К. Фараджевым о том, что человека может освободить только бог, а не рациональность или этика.[28] Да, не рациональность и не этика освобождают человека, но и не бог. Человек освобождает себя сам, причем даже от божественной опеки, проявив свою нестандартность и самостоятельность. В этом отношении мысль Л. Шестова перекликается с мыслью Н. Бердяева, который еще в 1911 году в «Философии свободы» писал, что Богу нужны не рабы, а свободные существа. Другое дело, что, согласно Л. Шестову, человек, чувствуя незримое присутствие Творца, в состоянии преисполниться бесстрашием и перестать ограждаться от жизни «вечными истинами», которые ищут человека коленопреклоненного, но не трогают человека, не останавливающегося ни перед «какими невозможностями». «Это… великое, величайшее дерзновение, последнее бесстыдство, на которое способен человек»,[29] – идти, не оглядываясь, к самым истокам бытия.

Но человек зачастую сам не хочет этой свободы и Богу ее не дает. Бог отпускает человека, но человек, попав в рабство логике и формулируемым ею законам, хочет положить конец не только своему, ни божественному своеволию. Он хочет видеть в таком же рабстве и Бога, подчинить его своей земной логике для того, чтобы положить конец своеволию жизни, которое всегда казалось человеку угрожающим его спокойствию, опасным для его «истин». Л. Шестов соглашается с И. Кантом, когда тот говорит, что человек диктует законы миру и Богу. «Мы только тогда и успокаиваемся, – пишет он, – когда обеспечим за собой вперед возможность проверить, что нам уготовано от неба».[30]

В подсознании человека неискоренимо убежденность в том, что все, происходящее по воле Бога, будет, тем не менее, согласовываться с известными людям законами. Когда же до человека доходит глас Божий, «дыхание Бога, он старается закрыть глаза и законопатить уши». Лишь отчаявшись в самом себе, не видя перед собой ничего, кроме тьмы и ужаса, человек готов принять помощь Бога: «Человек вспоминает о Боге, когда хочет невозможного. За возможным он обращается к людям».[31] Ибо Бог значит, что все возможно, что нет ничего невозможного.

Значит ли это, вопрошает Лев Шестов, что вопреки древним, задача человека, не в том, чтобы вернуться к единому, а в том, чтобы уйти от него как можно дальше? Возможно ли это? В этом отношении Л. Шестов верит опыту Ф. М. Достоевского и вторит ему: «В глубине человеческой души живет неистребимая потребность и вечная мечта – пожить по своей воле».[32] Бунт против очевидностей, мертвых истин и законов, превращающих живой мир и жизнь людей в завороженное царство призраков, заложен где-то глубоко в подсознании человека. Поэтому изредка у некоторых вдруг просыпается тоска по настоящей жизни и появляется смутная догадка о том, что сила законов и очевидностей – это сила смерти и небытия, это сила того сна, в котором пребывают все остальные. Глас вопиющего – искать свободы, рваться вверх, к Богу, причаститься к высшему бытию, к свободе, т.е. преодолеть власть почвы и силу тяготения к постоянству и устойчивости.

Бесстрашие человека выражается в готовности отказаться от всего, что желал, и пожелать всего, чего боялся. Негарантированность как глубинная характеристика человеческой осознанной жизни освобождает человека и от иллюзий и от «зацепок» за благополучную судьбу, понимаемую людьми как устойчивую неизменность. Но нужно хорошо понимать, предупреждает Л. Шестов, что независимо от того, приближаемся ли мы к Богу или удаляемся, становимся ли мы хуже или лучше, от исканий и от борьбы человеку не дано отказаться. И по-прежнему будут неудачи, срывы, новые и новые попытки самостоятельно вершить свою метафизическую судьбу: «Все великие события в человеческой душе сопровождаются мучительнейшими надрывами».[33] И в этом сизифовом труде, пишет философ, – великая загадка жизни, которую нам вряд ли удастся разгадать. Но глас вопиющего – это все-таки глас свободного человеческого существа, обладающего первородным даром дерзновения, удел, «иногда выпадающий на долю смертных людей, запуганных «анамнезисом» усвоенных ими законов или императивов.[34]

В свете борьбы за самостоятельное, независимое и индивидуально бытие человека Лев Шестов весьма своеобразно трактует некоторые греческие и библейские мифы. Так, например, в сферу его размышлений попали мифы о Прометее и грехопадении первого человека. То, что, например, традиционно считается первородным грехом, Лев Шестов называет самым первым дерзновением человека, и факт изгнания Адама и Евы из Рая он называет великим подвигом и началом жизни. Бог выпустил из рук своего первого человека, им сотворенного, и предоставил ему возможность завершать свое становление самостоятельно.

Миф о Прометее созвучен теме самостоятельного, безгарантированного бытия. К этому мифу, как уже указывалось ранее, обращаются мыслители, ратующие за человеческое достоинство и самостояние. К их числу, безусловно, относится и Лев Шестов. «Если возможна та отчаянная борьба человека с миром и богами, о которой повествует легенда и история – вспомните хотя бы Прометея – то, разумеется, не из-за истины и не из-за идеи. Человек хочет быть свободным, богатым и свободным, человек хочет быть царём в мире – вот этот жалкий, ничтожный, созданный из праха человек, которого на ваших глазах, как червяка, губит первый случайный толчок… Он чувствует себя червяком, боится, что снова придётся обратиться в прах, из которого он создан, и лжёт, притворяясь, что его убожество ему не страшно – только бы узнать истину. Простим ему его ложь, ибо только устами он произносит её. Пусть говорит, что хочет и как хочет. Пока в его словах мы слышим знакомые звуки призыва к борьбе, пока в глазах его горит огонь непреклонной, отчаянной решимости – мы поймем его», – пишет Л. Шестов в «Началах и концах».[35] Единственной «опорой» на беспочвенности для всех Прометеев духа становится вера: «…Дерзновенный… идет вперед, движимый solafide (единой верой)… Он не рассчитывает на удачу… и с ужасом в душе берет на себя ответственность за действия, последствия которых ни он и никто другой из людей предугадать не может».[36] Для Л. Шестова предпочтительнее ситуация непредсказуемости и беспочвенности, нежели принятие закона и нормы за конечную цель всех человеческих стремлений. «Лучше полное одиночество, чем общение с такими людьми», – пишет он как истинный стоик о любителях определённости и гарантированности бытия, допуская редкий для него максимализм в суждениях, в принципе ему не свойственный.[37]

На гуманистически-героические начала философии Л. Шестова указывал один из первых отечественных исследователей творчества мыслителя – В. А. Кувакин.[38] Гуманизм Льва Шестова, по его мнению, – это стоический гуманизм, выражающийся в огромном спектре человеческих чувств. «В нём есть и жалость к человеку, и ярость перед его состояниями бессилия и покорности; тихая глубоко скрытая любовь к человеку и гордость за упорство человеческих поисков смысла; он одинаково приветствует и освобождение человека от природы, и его освобождение от богов… Но ближе всего Шестову человек борьбы».[39]

Нельзя не услышать ясного созвучия шестовских идей с основным пафосом творчества мыслителей эпохи Возрождения, когда столь же последовательно и настойчиво защищались идеи творческого предназначения человека, его возможности к самотворчеству и свободе от божественной опеки. Достоинство и величие человека они сопрягали с гуманистическими ценностями, которые де-факто высоко ценил и лелеял и Лев Шестов. Его убежденность в том, что человеческая личность неизмеримо ценнее любой истины и моральных добродетелей, приводит некоторых современных исследователей к определению гуманизма Л. Шестова как радикального.[40] Именно идея духовной свободы, выбора собственного жизненного пути и самовыражения и вызвала к жизни идею о смысле человека как ценности.

Шестовский Бог действует безмолвно, это сокрытый Бог, который ждет от человека невозможного. Но его молчание исполнено смыслом слов Бога из трактата Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека»: «Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь». Человек – и замысел Бога, и результат реализации своей собственной свободы, творчества, самосозидания. Только оторвавшись от «почвы», отказавшись от правил, он самостоятельно решает, что есть добро и зло, сам выбирает свой путь и жизнь, вечно готовый ко всяким в ней изменениям, обретает свое неповторимое индивидуальное существование. Совершенно справедливыми представляются выводы Я. Головина, указывающего на то, что Л. Шестов философствовал в традициях западноевропейского гуманизма: «Он ценен и велик тем, что предпринимал неустанные попытки снять с человека те оковы, которые не смогли снять с него гуманисты эпохи Возрождения».[41]

Действительно, гуманисты Ренессанса во многом не завершили своих попыток освобождения человека от тех оков, которыми он сам себя опутал – суеверий и предрассудков, неверия в свои силы и возможности, догматизма и нетерпимости к инакомыслящим. Именно этот факт и объясняет негативную реакцию мыслителя на гуманизм как историко-культурное явление. Просветительские идеалы и представления мыслителей XVIII в. о человеке и его природе также оказались слишком примитивными и односторонними. Они характеризуются некритичной и упрощенной верой в науку и человеческий разум. Просветители XVIII–XIX вв. не смогли увидеть всей сложности и необъятности феномена человека. Как справедливо замечает Шестов: «Законы естественного разума… не универсальны. Они имеют свои пределы, свою ограниченность».[42] Новый опыт познания человека, запечатленный в творчестве Л. Толстого и Ф. М. Достоевского также, по мнению Льва Шестова, оказался недостаточным. Поэтому он не принимал ни нравственный идеализм ни моральный абсолютизм в творчестве названых мыслителей. Ведь для них «приоритетной была этическая, точнее морализаторская составляющая».[43] Лев Шестов также резко отрицал те представления о человеке, которые находил у К. Маркса и Ф. Ницше. Они оказались для него неприемлемыми из-за ярко выраженных нигилистических и атеистических мотивов (Ницше) и из-за тенденции к имперсонализму, практическому приоритету коллективного над личностным (К. Маркс).

В силу очевидных причин, Льва Шестова нельзя причислять к безоговорочным последователям прежних исторических форм гуманизма. Скорее он, как и Николай Бердяев, искал и закладывал его новые формы. Именно поэтому выявить гуманистическую составляющую в творчестве Л. Шестова представляется все-таки возможным и очень важным, что мы и попытались сделать в настоящей главе.

* * *

Принимая во внимание все вышеизложенное, не будет лишним подчеркнуть, что философия Льва Шестова, дерзкая и оригинальная, парадоксальная и смелая, направленная на освобождение человека от власти обыденности, косности и страха перед хаотично текущей жизнью, в высшей степени гуманна. Она органично входит в гуманистическую традицию философии. Вместе с тем расхождение Л. Шестова с предшествующими формами гуманизма не стоит преувеличивать, его противостояние мыслителям-гуманистам во многом только кажущееся. Гуманизм Л. Шестова, являющийся попыткой преодолеть недостатки и границы прежних форм гуманистической мысли, необычен. Но на то, что это было обновление и продолжение гуманистических стратегий человечества, указывает современный гуманизм, во многом связанный с экзистенциальной философией, в том числе и с философией Л. Шестова. Сегодня современный гуманизм предлагает глубоко продуманную жизненную стратегию полнокровной и деятельной жизни, созидаемой в соответствии с высоко духовными принципами и общечеловеческими приоритетами. Вклад Л. Шестова в формирование этой стратегии бесценен.

Примечания

[1] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 468.
[2] Там же. С. 474.
[3] Там же. С. 498.
[4] Шестов Л. И. Достоевский и Ницше. С. 326.
[5] Рорти Р. От религии через философию к литературе: путь западных интеллектуалов. // Вопросы философии № 3, 2003. С. 31.
[6] Шестов Л. И. На весах Иова. С. 226.
[7] Там же. С. 216.
[8] Там же. С. 216.
[9] Там же. С. 175.
[10] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 570.
[11] Шестов Л. И. На весах Иова. С. 256.
[12] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 497.
[13] Шестов Л. И. Достоевский и Ницше (философия трагедии). С. 9.
[14] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 96.
[15] Там же. С.106. Не случайно в современной позитивной и экзистенциально-гуманистической школе психологии вся совокупность как позитивного, так и негативного жизненного опыта человека считается его имманентной ценностью.
[16] Шестов Л. И. Афины и Иерусалим. С. 382.
[17] Шестов Л. И. Апофеоз беспочвенности. С. 501.
[18] Там же. С. 570.
[19] Шестов Л. И. Киркергард и экзистенциальная философия. С. 675.
[20] Там же. С. 653.
[21] Шестов Л. И. Potestas clavium (Власть ключей). С. 119.
[22] Шестов Л. И. Великие кануны. С. 46.
[23] Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 91.
[24] Курабцев В. Л. Миры свободы и чудес Льва Шестова: жизнь мыслителя, «странствования по душам», философия / Науч. ред. проф. В.А. Кувакина. – М.: РГО, 2005. С. 88.
[25] Шестов Л. И. Solo fide. Греческая и средневековая философия. Лютер и церковь. С. 28.
[26] Шестов Л. И. Potestas clavium. (Власть ключей). С. 298.
[27] Шестов Л. И. Афины и Иерусалим. С. 377.
[28] Фараджев К. В. Русская религиозная философия. – М.: Изд-во «Весь мир», 2002. С.122.
[29] Шестов Л. И. На весах Иова. С. 371.
[30] Шестов Л. И. Potestas clavium (власть ключей). С. 68.
[31] Шестов Л. И. Афины и Иерусалим. С. 657
150 Шестов Л. И. На весах Иова. С. 612.
[33] Шестов Л. И. Sola fide. С. 22.
[34] Шестов Л. И. На весах Иова. С. 183.
[35] Шестов Л. И. Начала и концы. С. 270.
[36] Шестов Л. И. На весах Иова. С. 183.
[37] Шестов Л. И. Начала и концы. С. 271.
156 Кувакин В. А. Религиозная философия в России: Начало ХХ века. – М.: «Мысль», 1980. С. 228.
[39] Кувакин В. А. Опровержения и предположения Льва Шестова. // Философские науки. 1990, № 3. С. 60.
[40] Лашов В. В. Гуманизм Льва Шестова. С. 184.
[41] Головин Я. Дерзновенная борьба за человека (О философской эволюции Льва Шестова). Здравый смысл, № 13, 1999. С. 75.
[42] Шестов Л. И. Sola fide. С. 161.
[43]Шестов Л. И. Potestas clavium. С. 68.