Российское гуманистическое общество

В 1921 г. в Праге вышел сборник статей под общим заголовком «Смена вех», положивший начало целому течению послеоктябрьской эмиграции. С октября того же, 1921 г. (по март 1922) в Париже стал выходить журнал под тем же названием. До 1917 г. ведущие идеологи этого течения были преподавателями и профессорами различ­ных университетов России и стояли на позициях буржуазного либерализма. В годы революции и гражданской войны лидеры сменовеховства были активными контрре­волюционерами. «Проф. Устрялов, — писал советский уче­ный Н. Мещеряков, — был идейным вдохновителем Колчака в Сибири. Бобрищев-Пушкин сам рассказывает, как он перешел фронт и работал в рядах деникинцев. Лукьянов с оружием в руках принял участие в 1918 г. в вос­стании против Советской власти в Ярославле, Чахотин и Потехин работали у Колчака» (77, 43—44).
В чем состояли причины, приведшие к образованию этого течения? Главные из них — это, во-первых, оконча­ние гражданской войны и военное поражение контррево­люции. Возникновение сменовеховства означало стремле­ние буржуазных мыслителей учесть принципиально изме­нившуюся ситуацию. Во-вторых, вступление России в период новой экономической политики привело в движе­ние буржуазные (деловые, торговые, управленческие и технические) элементы, а также многочисленные слои старой научно-технической интеллигенции.

Но процессы социалистических преобразований и од­новременно активизация собственников и капиталистов поставили как идеологию сменовеховства, так и его со­циальную базу, в том числе и часть технической и науч­ной интеллигенции, в чрезвычайно противоречивое поло­жение. С одной стороны, по инерции здесь все еще домини­ровали антиреволюционные, реставраторские тенденции, особенно в верхах, у той части сменовеховства, которая оказалась в эмиграции. С другой стороны, наиболее по­движная часть этого течения — именно рядовые представители его социальной базы начали постигать созидатель­ный смысл Советской власти и потому стали все более решительно высказываться за ее поддержку и возвра­щение на родину. Этот противоречивый комплекс причин и стремлений привел к тому, что во главе нового бур­жуазно-либерального течения оказались, по словам В. И. Ленина, «крупнейшие кадетские деятели, некоторые министры бывшего колчаковского правительства — люди, пришедшие к убеждению, что Советская власть строит русское государство и надо поэтому идти за ней» (2, 45, 93). Изменившиеся исторические обстоятельства побу­ждали теоретиков сменовеховства занимать позиции «ле­вее» остальных группировок эмиграции. Но именно по­тому, что «сменовеховцы, — как отмечал В. И. Ленин, — выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики» (там же, 94), они пред­ставляли серьезную идеологическую и политическую угрозу социалистическим преобразованиям начала 20-х годов.

В. И. Ленин, говоря о новых формах классовой борь­бы в переходный период от капитализма к социализму, не случайно выделял в качестве особой ее формы «использование буржуазных специалистов». Это была достаточно сложная форма классовой борьбы, которая предполагала одновременно и бескомпромиссную борьбу с буржуазным мировоззрением «спецов» (его ярким вы­ражением и явилось сменовеховство), и использование знаний и опыта старой интеллигенции для строительства социализма. «Не только подавление сопротивления, не только «нейтрализация», — писал В. И. Ленин, — но взя­тие на работу, принуждение служить пролетариату» (там же, 39, 264). Такое марксистское диалектическое решение вопроса об отношении к буржуазным специалистам и сменовеховству получило развернутое выражение в резо­люции XII Всероссийской конференции РКП (б) (август 1922 г.) «Об антисоветских партиях и течениях». В резо­люции, в частности, говорилось о том, что сменовехов­ское течение «может играть объективно-прогрессивную роль», поскольку оно сплачивает «те группы эмиграции и русской интеллигенции, которые «примирились» с Со­ветской властью и готовы работать с ней для возрожде­ния страны». Однако здесь же указывалось, что в этом направлении еще сильны и буржуазно-реставраторские тенденции, надежды на то, «что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной де­мократии и т. п.» (3, 393).

Рассматривая социологические и историософские по­строения теоретиков сменовеховства, необходимо отме­тить, что в них, как правило, нивелировались объективно прогрессивные тенденции к честному служению родине, которые намечались у широких «низовых» групп интел­лигенции, обеспечивших сменовеховству известную попу­лярность в начале 20-х годов. Уступчивость, компромисс по отношению к Советской власти присутствовали в большей мере в «предварительных заявлениях», тогда как основные идеи были насквозь идеалистическими, рестав­раторскими и буржуазными по своему классовому содер­жанию.

Сменовеховцы приступили к построению своего вари­анта философии истории России, исходя из двойной за­дачи: «в свете... новейших революционных переживаний переоценить... предреволюционную мысль; — в свете... старых мыслей о революции познать, наконец, истинный смысл творящей себя ныне революции...» (66, 5). В осно­ву своей историософской доктрины они положили идею «великой и единой России». На первом плане их размышлений оказалось не экономическое и социально-поли­тическое лицо России прошлого, а философски осмыслен­ная категория территории.

Психологически в их положении как раз и было наи­более простым и естественным абстрагироваться от кон­кретной истории России, от истории борьбы ее классов. «Легче» и проще было опираться на понятие территории, по отношению к которому, казалось, все остальное долж­но было утратить свое значение и важность. «...Террито­рия, — писал Н. Устрялов, — есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся «грубо физический» характер» (121, 49). Вся­кие исторические движения, происходящие на этой «тер­ритории», развертываются, по мнению сменовеховцев, эволюционным путем. Революция была воспринята как историческая аномалия, отклонение от естественного раз­вития общества, как проявление мистического (в данном случае нежелательного и вредного) мессианизма «рус­ской души». Все сменовеховцы, даже в том случае, когда они и признавали неизбежность Октябрьской революции, видели в ней не необходимо-закономерный процесс за­мены изжившей себя капиталистической формации новой, коммунистической, а «катастрофу», «рок» и т. п. Но, не желая исходить из сугубо религиозных взглядов на исто­рию, они тем не менее не видели и никаких реальных источников исторического процесса. Вот почему в итоге они признавали, что «постигнуть смысл великой ката­строфы не под силу нам...» (89, 143).

Плоский эволюционизм во взглядах на историю, пре­вращавший ее в бескачественный однообразный процесс количественных изменений, дополнялся механически за­имствованной у веховцев теорией интеллигенции. На фо­не «нормального» и постепенного развития только интел­лигенция выглядела «возмутителем» этой постепенности. Они рассматривали интеллигенцию, вслед за веховцами, как «максималистскую, нигилистическую, революцион­ную или — по-современному — как большевистскую» (66, 30). Несостоятельность и реакционность общих идей сме­новеховцев выявлялась в ходе их конкретного примене­ния к новым историческим условиям. Поскольку эволю­ционный исторический процесс, полагали они, является естественным состоянием вещей, то эволюция в конечном счете преодолеет революцию, «выправит» это досадное «искривление» общественного развития и, более того, откроет пути «для яркого и могучего русского либера­лизма, как после него же впервые становится возможным прогрессивный и устойчивый русский консерватизм» (там же, 43). Но, высказывая такие надежды, никто из идео­логов сменовеховства не приводил для их подкрепления никаких серьезных философских или социальных аргу­ментов.

Если учесть плачевный социально-политический опыт русского либерализма, с одной стороны, и победу про­летариата — с другой, то нетрудно заключить, что такие идеи в новых исторических условиях были до крайности наивными и утопичными. Конечно, отсутствие основатель­ных логических и исторических аргументов не означает отсутствия предпосылок возникновения подобного явле­ния. Единственным серьезным фактом социально-эконо­мического порядка, на котором покоились исторические и социологические построения сменовеховцев, фактом, за который они хватались как за единственную надежду, был НЭП. Но и здесь без крайнего преувеличения, без раздувания его благоприятных для буржуазии сторон, дело не обошлось. В нэпе сменовеховцы страстно желали увидеть (что и толкало их к беспомощному теоретизиро­ванию) крах революции, возврат к капитализму. «Ны­не,— указывали они, — есть признаки кризиса револю­ционной истории. Начинается «спуск на тормозах»» (121, 61). Отказываясь обращать внимание на понимание большевиками границ, возможностей и опасностей нэпа, несмотря на учет Советской властью нежелательных для нее «побочных» его продуктов, вожди «Смены вех» стали доказывать, что введение новой экономической политики — это не тактика, не временное отступление, давав­шее возможность перейти вскоре к мощному наступлению социализма, а эволюция, ведущая к поражению револю­ции. В статье «Эволюция и тактика» Н. Устрялов выда­вал желаемое за действительное, когда писал: «Большевизм, изменивший свою экономическую политику, пере­ставший быть «немедленным коммунизмом», — не есть уже прежний большевизм... Эволюция тактики... есть эволюция большевизма» (122, 18).

Если сравнивать сменовеховские взгляды на общество и историю с основами материалистического понимания истории, то бросается в глаза явный идеализм и анти­диалектичность воззрений Н. Устрялова, Ю. Ключникова, С. Лукьянова, А. Бобрищева-Пушкина, С. Чахотина, Ю. Потехина и др. Вера в эволюционность социального развития дополнялась абстрактно-религиозными разгово­рами о «мистике государства» (в духе П. Струве), «мес­сианизме русской души» (в духе Н. Бердяева) и т. п. В сумме сменовеховских идей, таким образом, эклекти­чески соединились старые, веховские нападки на рево­люционно-демократические тенденции и идеи, элементы религиозно-мистического восприятия истории, надежды на перерождение Советского государства и пессимизм относительно реальности этого перерождения. В глубине души эти либералы чувствовали, что Коммунистическая партия скоро прекратит «отступление» и развернет борьбу за создание материально-технической базы социа­лизма.

Сменовеховская идеология продемонстрировала бес­силие русского буржуазного сознания преодолеть свои собственные границы; она показала его тупик и неспособность объективно и трезво оценивать ситуацию. Реак­ционными их конструкции оказались потому, что, при­зывая «идти в Каноссу» (Каносса — замок в Северной Италии, бывший местом встречи в 1077 г. папы Григория VII с отлученным от церкви и низложенным германским императором Генрихом IV. Последний, оказавшись в за­труднительном положении в борьбе с папой за инвеституры, явился в Каноссу, чтобы принести покаяние папе. Отсюда выражение «идти в Каноссу», т. е. согласиться на унизительную капитуляцию.) они предполагали не бескоры­стное и безусловное примирение, сдачу своих позиций и служение народу, а реставрацию — рано или поздно — старых идей и порядков. Образно говоря, они хотели войти в Каноссу... с троянским конем. Прошлое победи­ло в сменовеховстве, и как течение оно прекратило свое существование вместе с нэпом.