От "легального марксизма" к религиозной философии
Иначе говоря, речь шла все о тех же кадетских лозунгах, замаскированных под христианство, и лозунги эти имели конкретный социальный адрес: рабочих и крестьянство (несознательную и рутинно-религиозную их часть), духовенство и религиозную интеллигенцию. Выдвигая программу «союза христианской политики», Булгаков преследовал несколько взаимосвязанных социально-политических целей. Первая состояла в подрыве влияния идей марксизма-ленинизма и партии большевиков в рабочем движении. Вторая — в борьбе за церковь как социальную и идеологическую силу. Третья — в использовании религии как духовного оружия буржуазии в борьбе с революцией и пролетарским мировоззрением. «Представитель контрреволюционной буржуазии, — писал В. И. Ленин о подобных деятелях, — хочет укрепить религию, хочет укрепить влияние религии на массы, чувствуя недостаточность, устарелость, даже вред, приносимый правящим классам «чиновниками в рясах», которые понижают авторитет церкви» (2, 17, 434).
Объективно усилия Булгакова были направлены на расширение социальной базы кадетизма путем завоевания на его сторону духовенства при одновременном разложении классового сознания трудящихся идеями «христианской политики». Булгаков не только «теоретически» обосновывал свои политические идеи. В качестве депутата II Государственной думы он приложил немало усилий для их защиты и пропаганды. «Елейно-мистический» Булгаков (как называет его в это время Ленин) считал себя «независимым» депутатом и даже «христианским социалистом». Фактически же он примыкал к правым кадетам (особенно в аграрном вопросе, защищая «прусский путь» развития капитализма в России).
Активная деятельность Булгакова, выдержанные в бодрых тонах лозунги «союза христианской политики» и т. п. — все это могло создать впечатление некоторой гармонии между мыслью и делом, об оптимизме, присущем ему в этот период. Но, вспоминает Булгаков, «из Государственной думы я вышел таким черным, как никогда не бывал» (36, 80). «Негодование», «ужас», «разочарование», «печаль» — вот что он вынес из своего «четырехмесячного сидения» в Думе. Разочарование Булгакова — результат не только его мировоззренческого идеализма и политической наивности, не только следствие качеств его характера. В решающей степени оно было обусловлено всем ходом общественной жизни России с начала первой русской революции до начала первой мировой войны. Для того чтобы понять психологические переломы и идейный путь Булгакова как религиозного интеллигента, имевшего за плечами большой багаж либерально-буржуазных политико-экономических и философских идей, необходимо взглянуть на те приливы и отливы классовой борьбы, которые происходили в России в это время. Особое значение при этом имеет социальное поведение религиозной интеллигенции и духовенства. Живая картина поведения этих социальных групп запечатлена в многочисленных статьях Ленина, отмечавшего как малейшие изменения в настроениях всех социальных групп и классов, так и общую логику общественных процессов в России.
Подъем идейной и политической активности Булгакова совпал с буржуазно-демократическим подъемом вообще и с оживлением религиозно-идеалистической интеллигенции в частности. Он захватил и духовенство. «Как ни забито, как ни темно было русское православное духовенство, — писал Ленин в конце 1905 г., — даже его пробудил теперь гром падения старого, средневекового порядка на Руси. Даже оно примыкает к требованию свободы, протестует против казенщины и чиновнического произвола, против полицейского сыска, навязанного «служителям бога»» (2, 12, 144). Идеологом этого пробуждения и был, в частности, Булгаков. Вместе с тем он представлял лагерь либеральной буржуазии и внецерковную ветвь православного реформаторства. Через два года ситуация существенно изменилась — теперь уже самодержавием была разбужена большая часть духовенства, практически подавляющее его большинство. Оно было «разбужено» для борьбы с революционно-освободительным движением, демократией и либерализмом.
Русские либералы, считавшие, что в борьбе за церковь они имеют дело главным образом с самодержавием и придворной бюрократией, столкнулись с воинствующим процаристским клерикализмом, который раньше не выходил на открытую политическую арену. Жестокая неудача, испытанная Булгаковым в связи с его проектом «союза христианской политики», была всего лишь одним небольшим эпизодом в процессе широкого наступления реакции, т. е. самодержавия, официального православия и клерикализма. Все попытки либеральной буржуазии за воевать церковь потерпели провал. Более того, в целом либерализм был завоеван реакцией. Что касается духовенства, то во весь голос оно заявило о себе в III, «черносотенной», Думе. «Защита феодальных привилегии церкви, открытое отстаивание средневековья — вот суть политики большинства третьедумского духовенства», — отмечал Ленин (там же, 17, 431). И далее: «Русские народники и либералы долго утешали себя или, вернее, обманывали себя «теорией», что в России нет почвы для воинствующего клерикализма, для борьбы «князей церкви» со светской властью и т. п. В числе прочих народнических и либеральных иллюзий наша революция рассеяла и эту иллюзию. Клерикализм существовал в скрытой форме, пока в целости и неприкосновенности существовало самодержавие... Первые же раны, нанесенные самодержавию, заставили социальные элементы, поддерживающие самодержавие и нуждающиеся в нем, выйти на свет божий» (там же, 432).
Наступление реакции породило серию политических, идеологических и социально-психологических конфликтов, в том числе, по выражению Ленина, «конфликтов буржуазии клерикальной с буржуазией антиклерикальной» (там же, 433). У Булгакова этот конфликт, вследствие целого ряда объективных и субъективных обстоятельств, разыгрался в самых основах его мировоззрения. Его идея духовного и социального союза религии и либерализма потерпела полный провал. Духовенство продолжало «идти в рядах черносотенной агитации» и отказывалось «знакомиться» с либерально-буржуазной политической экономией и «элементами юриспруденции», кадеты потеряли свое политическое лицо. Булгаков почувствовал беспомощность и бесперспективность политики кадетов с их «трусливым оглядыванием по сторонам».
Прослеживая основные вехи идейной биографии Булгакова, легко видеть самую тесную и открытую связь русской религиозной философии, богоискательства с классовой борьбой, с борьбой партий в России. Пример Булгакова еще раз подтверждает верность марксистско-ленинского понимания общественной жизни и идейной борьбы как отражающей, а часто и опережающей столкновения и борьбу в сфере материальных отношений. Говоря о перипетиях жизненного пути Булгакова, хотелось бы обратить внимание на одно из свойств отживших социальных сил России начала века — на «гипнотическую» власть их над сознанием известной части русской интеллигенции. Сложность механизмов и значительность влияния социального сознания на индивидуальное выражается еще и 8 том, что, как отмечал Ленин, в данном случае реакционность отдельных либерально-буржуазных интеллигентов «состоит не в личных сделках, не в личном предательстве» (там же, 15, 165). Особенно верно это по отношению к Булгакову, который осознал утопизм и безнадежность не только тех идеалов либеральной «христианской политики», которые он защищал в 1906 г. и некоторое время после кризиса (вплоть до «Вех»), но и не меньший, если не больший, утопизм и безнадежность тех позиций, на которых он вскоре оказался. А оказался он на позициях монархических. Вплоть до начала первой мировой войны его монархизм носил стыдливые формы и не выражался открыто, вопрос о государственной власти решался Булгаковым двусмысленно. В аспекте метаисторическом — в духе теократии, в плоскости «мирской политики» — оставалась открытая возможность для любой формы государственного устройства, в том числе и для монархии.
В глубоко расколотом состоянии — с монархизмом в сердце, с либерализмом в голове — Булгаков жил вплоть до начала первой мировой войны. В первые же дни ее он написал верноподданническую шовинистическую статью Родина» («Утро России» от 5 августа 1914 г.). «Со времен Петровых, — писал он, — воздвигалась стена между царем и народом, которая то утончалась, то вновь становилась непроницаема. И. вот на глазах наших она бесшумно разрушилась в несколько дней, даже часов. Ныне, в этот брачный час царя с народом, почувствовалось, что царь есть сердце народное, уста народные, совесть народная...»
Елейный монархизм Булгакова пытался опереться на идею «православного белого царя» как источника «таинственной сверхвласти», возвышающейся над «партиями и газетами, реакциями и революциями, оппозицией и тактикой». Но в глубине души он понимал, что никакие живые исторические, социальные и духовные силы настоящего и будущего не могли органически сочетаться с идеей монархии. Это, как он признавал впоследствии в своих «Автобиографических заметках», была «безумная вера», утопия более фантастичная, чем идея «смены шофера на ходу», как формулировали либералы идею буржуазной революции в России.
Таким образом, булгаковское понимание России, проходившей через ряд социальных революций, складывалось из двух элементов. С одной стороны, все более отчетливого осознания бесперспективности не только самодержавия, но и буржуазной республики в России, с другой — предчувствия победы большевиков. В этой ситуации мировоззренческий выбор Булгакова выразился не в движении вперед, а в огромном скачке назад — к безнадежному консерватизму и монархизму, к православию, послужившему духовным убежищем сознания, потерпевшего в действительности жестокое поражение. Испытав неудачу в практически-политической реализации своих идей, Булгаков переключил свою энергию на теоретическую разработку проблем «христианской философии хозяйства» и поиск путей социализации модернизированной религии. Двухтомное собрание его статей — «Два града» (1911) — подводило первые итоги его религиозно-философских изысканий в этой области.
Из всех русских богоискателей Булгаков упорнее всех стремился экстраполировать религиозную форму сознания на все остальные. Он стремился универсализировать саму идею религии вплоть до превращения, ее в главный методологический принцип, заставляющий рассматривать всю тотальность объективного и субъективного мира как то или иное проявление и существование религиозного, его жизнь, модификацию, деградацию или совершенствование. Основной замысел «Двух градов» заключался в сведении объективных реальностей природы и общества, человеческих ценностей и самого человека к религии. Особое место занимали проблемы сближения экономики с этикой, а через нее — с религией путем отыскания в труде «вечных», «библейских» начал. С этим было связано большое внимание, уделенное Булгаковым первохристианству, идеям Карлейля, средневековым трудовым отношениям. Социальная программа Булгакова все еще стремилась примирить капитализм и социализм, понимаемый «как совокупность социальных реформ» под сенью христианства (см. 40, 2, 36).
Следующая крупная работа Булгакова вышла в свет в 1912 г. и называлась «Философия хозяйства». В ней Булгаков пытался построить нечто вроде религиозной политической экономии, здесь подытоживался путь Булгакова — религиозно-философского экономиста, так как в дальнейшем всякое посюстороннее строительство рассматривалось им уже даже не с религиозно-философских позиций, а с богословских. И вообще, надо сказать, здесь заканчивался процесс сведения всего к религии. В конце религиозно-философского периода Булгаковым была написана наиболее цельная работа «Свет невечерний. Созерцания и умозрения» (1917) — первый систематический опыт выведения мира и человека из идеи бога, т. е. онтологическая, гносеологическая, историософская экспликация религиозной точки зрения. К этому же времени произошли значительные изменения в жизни Булгакова — в 1918 г. он стал православным священником, пройдя тем самым путь от атеиста до священнослужителя, от либерального экономиста и «легального марксиста» до воинствующего теолога-антимарксиста. Знаменателен эпизод, происшедший в обстоятельствах превращения профессора Булгакова в о. Сергия «...Я... — вспоминал Булгаков, — обратился к самому патриарху Тихону с прошением о рукоположении, на что Святейший милостиво и без всяких возражений и согласился. (Он сказал мне, смеясь, что “вы в сюртуке нам нужнее, чем в рясе”» (36, 39).
Буржуазно-демократическая революция и свержение самодержавия не вызвали у Булгакова энтузиазма. Он был достаточно консервативен, скептичен и проницателен, чтобы поверить в прочность Временного правительства и буржуазной республики в России. В период после Февральской революции Булгаков принимал самое активное участие в церковных преобразованиях, состоя членом Высшего церковного совета и непосредственно участвуя в работе по восстановлению патриаршества в России.
Насколько значительным был его авторитет в русской церкви, говорит хотя бы тот факт, что по поручению патриарха Тихона Булгаковым был составлен текст первого послания о вступлении на патриаршество. Социалистическую революцию в России Булгаков воспринял как консерватор и контрреволюционер. Его смешанная реакция, растерянность, озлобление и уныние отразились в диалогах «На пиру богов» (одной из последних доэмигрантских публикаций Булгакова), вошедших в нелегально изданный сборник «Из глубины».
Булгаков эмигрировал из России в 1923 г. Некоторое время он жил в Праге, в 1925 г. переехал в Париж, там был профессором догматического богословия в Русском богословском институте и его бессменным деканом вплоть до самой смерти, последовавшей в 1944 г. Булгаков не получил на Западе такой широкой известности, как, например, Бердяев или Шестов. Отчасти это объясняется характером работ Булгакова и их проблематикой — им присуща рационалистическая и абстрактная форма изложения, он избегал того «парадоксального» и эссеистического стиля философствования, который быстро распространился с возникновением экзистенциализма. В его книгах разбирались обычно специальные теологические вопросы в соответствующей философской и богословской терминологии. Тем не менее западные специалисты в области православия считают именно Булгакова ведущим представителем не только русского богословия, но и православной теологии XX в. Западногерманский теолог Р. Сленчка утверждает, например, что «трехтомный труд С. Булгакова (имеется в виду его трилогия «О богочеловечестве». — В. К.) является единственной современной догматикой восточной церкви, в которой все вероучение заново продумано и изложено с огромной систематической силой и своеобразием» (цит. по: 60, 24). Определенный интерес к религиозно-модернистским идеям Булгакова наблюдается и в современном русском православии.