§ 4. Реакционная роль богоискательства в годы первой русской революции и ее поражения
Богоискательство не сыграло какой-либо заметной положительной роли в буржуазно-демократической революции 1905 г.: антисамодержавные настроения вполне уравновешивались в нем чувствами антимарксистскими и антипролетарскими, поэтому «акт 17 октября» был воспринят кадетами и представителями «нового религиозного сознания» как удобный повод для того, чтобы заявить об «окончании» революции и о бессмысленности дальнейших выступлений трудящихся против царизма. Впоследствии, оценивая историческую роль русского либерализма и его идеологов, В. И. Ленин с убийственной иронией писал: «Эти трусы, болтуны, самовлюбленные нарциссы и гамлетики махали картонным мечом — и даже монархии не уничтожили!» (2, 44, 145). «Политическая совесть» и «политический ум» богоискателей, в большинстве своем примыкавших к кадетам, состояли, по словам В. И. Ленина, «в том, чтобы пресмыкаться пред тем, кто сейчас сильнее, чтобы путаться в ногах у борющихся, мешать то одной, то другой стороне, притуплять борьбу и отуплять революционное сознание народа, ведущего отчаянную борьбу за свободу» (там же, 12, 289). Декабрьское вооруженное восстание в Москве, дальнейшее развитие революционных событий в России, а после поражения революции захлестнувшая страну жестокая реакция царизма — все это в совокупности повлекло за собой решительное изменение социальной психологии буржуазно-помещичьей интеллигенции, решительную переоценку ею задач, целей общественного развития и даже философии истории России.
Одним из первых с попыткой такого пересмотра выступил П. Струве. Социальные взгляды Струве не были связаны с определенной религиозно-философской программой. Он признавал правомерность и необходимость мистики, защищал религиозную веру, считал религию важнейшим фактором общественной жизни, но никакого систематического выражения религиозность Струве в его многочисленных очерках и статьях не получила. В лагере богоискателей Струве занимал особое место. Он всегда оказывал большое влияние на социально-политические взгляды ведущих его представителей: Бердяева Булгакова, Франка и др. Струве, кроме того, был тесно связан с «новым религиозным сознанием» организационно. Он был вдохновителем и участником важнейших сборников религиозно-философских буржуазных идеологов: «Проблем идеализма» (1903), «Вех» (1909), «Из глубины» (1918).
В 1908 г. Струве откровенно и прямолинейно заявлял: «В дни ноябрьского (1905 г. — В. К.) опьянения революционными речами вся та интеллигенция, которая находилась вне кадров присяжной «революции», и в том числе и кадеты, должны были не стоять в стороне и мудро качать головой, а в мертвой схватке сразиться с революционным безумием, повести — перед народным сознанием — беспощадную борьбу с ним. Люди, которые так думали и так чувствовали в то время, находились, к сожалению, в полном одиночестве» (117, 41). «Великий мастер ренегатства», как называл его Ленин, и здесь, как обычно, писал с изрядной долей лжи и лицемерия.
«Интеллигенция», которую имел в виду Струве, не находилась в одиночестве в своей оппозиции и нападках на революцию. Как часть буржуазии, она выступала против революционных масс, а в период реакции стала верной прислужницей самодержавия и контрреволюции. «Нигде в мире, может быть, буржуазия, — писал В. И. Ленин, — не проявила в буржуазной революции такого реакционного зверства, такого тесного союза со старой властью, такой «свободы» от чего-нибудь хоть отдаленно похожего на искренние симпатии к культуре, к прогрессу, к охране человеческого достоинства, как у нас...» (2, 16, 65).
Специфическим признаком извращенности религиозно-философского сознания буржуазной интеллигенции явилась тенденция рассматривать все наиболее актуальные проблемы идейной борьбы, общественной жизни и даже философию истории России через призму вопроса о роли и сущности интеллигенции. Причина такого подхода состояла не только в том, что передовая русская интеллигенция с середины XIX в. играла действительно выдающуюся роль в жизни общества, но и в том, что «новое религиозное сознание» намеренно рассматривало ее как единую, замкнутую, едва ли не сектантскую прослойку, которая тем не менее должна духовно руководить массами и вести их за собой. И коль скоро роль «бессословной» интеллигенции — «соли земли русской» — объявлялась основной для судеб России, то, следовательно, отечественная история, ее перспектива оказывалась зависимой в решающей степени от религиозных (или атеистических), философских, моральных, социологических воззрений и политических действий интеллигенции. Другими словами, вся общественная жизнь России ставилась в зависимость от «интеллигенции вообще», превращалась как бы в ее внутреннее дело.
Обсуждая проблему интеллигенции, богоискатели скорее умышленно, чем по недоразумению создали ряд двусмысленностей. Во-первых, то они относили самих себя к одному из направлений интеллигенции, то говорили об интеллигенции как бы со стороны, не причисляя себя к ней. Во-вторых, то они усматривали свои истоки (отчасти) в революционно-демократической, то в религиозно-идеалистической либеральной и консервативной интеллигенции. Этот, по выражению Ленина, «искусственный, запутывающий дело способ выражения» имел определенные тактические и психологические основания. Главная цель запутывающей манипуляции с объемом и содержанием понятия «интеллигенция» заключалась в том, чтобы критика интеллигенции приняла форму ее самокритики, особенно же самокритики революционно-демократической интеллигенции. Веховцам важно было выступить в качестве лиц, принадлежащих к интеллигенции и будто бы имеющих в силу этого какое-то особое моральное право на такую критику. С другой стороны, «новое религиозное сознание», выступая от имени интеллигенции, претендовало после критического разбора «инакомыслящих» (народнического и марксистского) направлений на то, чтобы «примирить» и «объединить» вокруг себя «покаявшуюся», «прощенную» (религиозной интеллигенцией) всю русскую интеллигенцию.
Особенно рельефно «интеллигентская» концепция истории России была выражена богоискателями во втором (после «Проблем идеализма») коллективном выступлении — в сборнике «Вехи», в котором интеллигенция уже провозглашалась, по выражению В. И. Ленина, «в качестве духовного вождя, вдохновителя и выразителя всей русской демократии и всего русского освободительного движения» (2, 19, 168). Социально-философская программа «Вех» состояла в основном из злобных нападок на идеи и идеалы революционно-демократической и социалистической интеллигенции; в «Вехах» было выражено негативное отношение к народным массам и революции Исторически сборник явился идеологическим оправданием контрреволюционной политики буржуазии и примкнувших к ней помещиков в первой русской революции «Либерально-монархическая буржуазия... — отмечал В. И. Ленин, — должна была встать на защиту монархии и помещичьего землевладения, встать прямо (октябристы) или косвенно (кадеты), ибо дальнейшие победы революции серьезно и непосредственно грозили этим милым учреждениям» (там же, 14, 52). В этом смысле подведение идейной базы под соглашательскую политику либерализма, что и было главной задачей «Вех», оказалось таким же неизбежным шагом «либерально-монархической буржуазии», как и ее защита самодержавия в революции 1905—1907 гг.
Особая роль в теоретическом обосновании антидемократизма и контрреволюционности принадлежала веховской концепции исторического развития России. История России, по мнению большинства веховцев, в значительной степени зависела от роли интеллигенции уже с самого начала образования Российской империи. Если свою политическую традицию интеллигенция, по словам Струве, ведет от казачества с его разинскими и пугачевскими методами «организованного коллективного разбоя» (116, 158), то время ее возникновения относится к началу XVIII в. «Наша интеллигенция, — писал М. Гершензон, — справедливо ведет свою родословную от петровской реформы» (49, 78). «Созданием Петровым» считал интеллигенцию и Булгаков, усматривая ее отличительные признаки в «самообожении», «ожидании социального чуда», «эсхатологизме» и «мессианизме». Франк настаивал на том, что исходной точкой зрения интеллигенции является нигилизм. Все веховцы обвиняли интеллигенцию в «революционизме» и «народопоклонстве». Словом, было найдено столько отрицательных качеств у русской интеллигенции, что все их трудно перечесть.
По логике «Вех», влияние интеллигенции на развитие общественной жизни определялось тем, что она находилась между правящей государственной и чиновно-дворянской бюрократией и народными массами. Положение отщепенства, сектантства и лжерелигиозности определяло всю ее практическую деятельность и идейную программу.
Деятельность интеллигенции, как считали философствующие кадеты, состояла в борьбе с государством, с одной стороны, с другой — в «революционизировании» народа. Это приводило якобы к ненужному возбуждению «народных инстинктов», что препятствовало верхам в обстановке спокойствия и порядка осуществлять «спасительные» реформы. Таким образом, политические соображения трусливого русского либерализма порождали в его религиозном сознании уродливые историософские конструкции, в которых объективная картина общественно-политического развития России была подменена экстраполяцией классово-политического и психологического состояния либерализма на русскую историю.
С веховской точки зрения, полностью игнорирующей и классовую борьбу, и естественноисторический характер общественного развития, первая русская революция оказалась кульминационным пунктом развития русской интеллигенции, моментом, когда произошла встреча и взаимооплодотворение «интеллигентской мысли» и «темных народных инстинктов». Политический революционизм русской социалистической интеллигенции, возмущался Струве, «к вековому стволу элементарных инстинктов, недоверия и ненависти, царивших в душе крестьянства, прививал свое эс-эрство и эс-дэкство» (117, 58). Далекие от реального учета общественно-экономических процессов и классовой борьбы, абстрактные и искусственные объяснения русской общественной жизни понадобились веховцам для того, чтобы подорвать идеологические основы русского революционно-освободительного движения, чтобы представить его идеи и идеалы как ведущие к социальному хаосу, гибели свободы и культуры, чтобы попытаться убедить прогрессивную интеллигенцию отречься от революционных идей, и прежде всего от марксистской теории, чтобы в конечном счете шумом и треском обвинений в адрес революционных масс и их руководителей прикрыть свое позорное отступление от демократизма. В. И. Ленин в известной статье «О «Вехах»» указал на двусмысленность идеологического похода богоискателей против интеллигенции. Он писал, что в силу присущих кадетским философам лицемерия и трусости они под видом критики духовных основ интеллигенции ведут борьбу против русских революционеров и демократов, «против демократического движения масс» (2, 19, 171). Существовал целый ряд взаимосвязанных социально-экономических, социально-психологических и теоретических причин для нападок богоискателей на мировоззрение и политическую практику русской революционно-демократической интеллигенции. Эти нападки вытекали из закономерной оппозиции веховцев прогрессивным, связанным с «материалистически толкуемым позитивизмом» (В. И. Ленин) и материализмом течениям русской философской мысли. Ближайшей социально-психологической причиной, определившей как характер критики, так и способ ее выражения, были растерянность и страх. Страх за судьбы либерализма в России, когда пролетариат и крестьянство стали реально угрожать и самодержавию и капитализму в России, страх перед лицом перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую, страх перед тем, что действия народных масс вызовут террор самодержавия и ликвидацию куцых реформ, обещанных Николаем II в октябре 1905 г. Как партия «середины», кадеты, а вслед за ними и большинство богоискателей боялись и «правых» и «левых» (последних, конечно, несравненно сильнее). Для России они страстно желали «классического» западноевропейского типа развития государственной власти: от монархии к конституционной монархии, а от нее — к буржуазной республике. Но и здесь у наиболее трезвых веховцев не было оснований для оптимизма. «Мы, — признавался Струве, — видим ясно среднюю линию, по которой должна пойти жизнь, и в то же время с ужасом и с тоской мы видим, как неимоверно трудно поставить жизнь именно на эту линию. В силу этого нами, более чем когда-либо, владеет чувство жуткой неизвестности» (117, 31).
Что касается социально-экономических позиций веховцев, то они определялись двояким образом. Несмотря на попытки авторов сборника замаскировать свою апологию капитализма *, было ясно, что «развитие промышленности» вселяло в них надежды на победу в стране буржуазного государственного и политического порядка. («...Капитализм сам по себе, — утверждал Бердяев, — есть категория производственная, и экономическая необходимость перехода к капиталистическому хозяйству не означает необходимости для страны буржуазного духа и буржуазной формы эксплуатации» (11, 130). Прошло время, писал Струве, когда промышленников можно было третировать как «людишек», «для воздействия на которых достаточно прикрикнуть или угрожающе двинуть бровями» (там же, 162). Философствующие кадеты много и охотно рассуждали о «нуждах русской государственности», о естественном праве, о «национальных задачах», об «оживлении национального производства» и даже о повышении производительности труда. Особенно болезненно в этой связи переживался «кадровый вопрос».
Булгаков прямо указывал, что Россия нуждается в новых деятелях во всех областях жизни: «государственной — для осуществления «реформ», экономической — для поднятия народного хозяйства, культурной — для работы на пользу русского просвещения, церковной — для поднятия сил учащей церкви, ее клира и иерархии» (39, 59).
Но развитие капитализма в России опережающими темпами вело к росту численности и организованности пролетариата, к усилению его борьбы за социализм. Распространение марксизма в России, образование мощной пролетарской партии, первая русская революция — все эти и многие другие явления окрашивали «примирительные» проекты либералов в тона безнадежности и уныния.
Однако если признания в собственном бессилии являлись скорее невольными и редкими, то свое главное выражение этот пессимизм получил в резкой критике движения России по пути революционных социальных преобразований, в обвинениях передовой интеллигенции и народа в бесчисленных ошибках и «грехах». Негативизм и политическое брюзжание либералов было жалкой компенсацией их собственного бессилия серьезным образом повлиять на ход общественного развития. Философская и политическая противоречивость идеологии и практики российского либерализма — это, по словам В. И. Ленина, «неизбежный результат социального положения буржуазии, как класса, в современном обществе, — класса, сжатого между самодержавием и пролетариатом...» (2, 10, 198).
Промежуточно-соглашательское положение кадетизма приводило к кризису сознания большинства представителей буржуазно-помещичьей интеллигенции. Кризис, усугубленный годами реакции, принял относительно большие масштабы, поскольку либерально-реформаторскими иллюзиями была охвачена значительная часть мелкой буржуазии, городских обывателей, помещиков, чиновников, литераторов и т. п., т. е. «чрезвычайно широкая неопределенная и внутренне противоречивая классовая опора партии...» (там же, 12, 287). Но, несмотря на переживаемый внутренний кризис, богоискательство в эти условиях продолжало выполнять свою главную социально-историческую функцию идейного орудия буржуазии в борьбе с самодержавием за религию и церковь с целью использования последней для усиления идеологического и политического влияния на народные массы. В годы реакции религиозно-философская интеллигенция особенно активно стала разрабатывать мировоззренческие основы богоискательства, что выразилось в обилии соответствующих публикаций, открытии различных религиозно-философских обществ и т. п. В этот период вольными и невольными идейными попутчиками богоискателей были, с одной стороны, некоторые деятели православного духовенства, с другой — «богостроители», объявившие социализм новой религией.
В. И. Ленин дал интегральную социальную оценку различным тенденциям, связанным либо с модернизацией христианства, либо с шатаниями от социализма к религии: «Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего... Именно потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, особенно терпимо (а часто даже доброжелательно) встречаемая демократической буржуазией, — именно поэтому это — самая опасная мерзость, самая гнусная «зараза». Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные «идейные» костюмы идея боженьки» (там же, 48, 226—227).